Вере присущи сомнения

Во время работы над биографией пророка Мухаммеда, Лесли Хазлтон озадачил один момент: в ночь, когда Мухаммеду явилось откровение Корана, согласно древним источникам, его первой реакцией были сомнения, благоговейный трепет и даже страх. Но, в итоге, испытанное стало основой его веры. Хазлтон призывает к переосмыслению сомнений и неуверенности, как черты, где начинает вера и заканчивается фундаментализм.

Писать биографии —
довольно странное занятие.

Это путешествие по неизведанным уголкам

чьей-то жизни.

Путешествие, исследование,
которое может привести вас туда,

где вы даже не надеялись побывать,

и до сих пор не верите, что побывали.

Особенно, если вы — подобно мне — еврей,
безразличный к вопросам веры,

исследующий жизнь

Мухаммеда.

Пять лет назад,
я поймала себя на том,

что каждое утро
в затуманенном Сиэтле я просыпаюсь

с вопросом,
на который невозможно найти ответ:

Что же в действительности произошло

однажды ночью в пустыне

на другом конце света сотни лет назад?

Что произошло

ночью 610-го года,

когда Мухаммед получил
первое откровение, описанное в Коране,

на горе близ Мекки?

Это — самый таинственный момент
в истории Ислама

и, будучи таковым,

не представляет возможности
для эмпирического анализа.

Но, этот вопрос не давал мне покоя.

Я понимала, что подобный вопрос,
от такого равнодушного к вере человека как я,

может показаться

попросту нахальным.

(Смех)

И я признаю себя виновной в этом,

потому что любое исследование —
вещественное или интеллектуальное —

это всегда,
в некотором смысле, правонарушение,

пересечение границ.

Но, некоторые границы
более значимы, чем другие.

Встреча человека с божественным —

то, что, как считают мусульмане,
произошло с Мухаммедом —

для рационалистов далеко не факт,

скорее прекрасная фантазия.

А я, как и все мы, предпочитаю думать о себе,
как о рациональном человеке.

Возможно поэтому, когда я просматриваю
самые ранние из имеющихся описаний

той ночи,

меня больше поражает не то,
что произошло тогда,

а то, что не произошло.

Мухаммед не спустился с горы

паря в воздухе.

Он не сбежал с неё с криками «Аллилуйя!»

и «Хвала Господу!».

От него не исходило
сияния света и радости.

Не было хора ангелов,

не было музыки высших сфер,
эйфории и экстаза,

его не окружала золотая аура,

никакого намёка на то,
что он был истинным, предопределенным

посланником Бога.

Он не сделал ничего,

что могло бы повлечь разговоры об обмане,

и называть всю эту историю
лишь религиозной сказкой.

Как раз наоборот.

Он сам сказал о том,

что сначала не был уверен в произошедшем —

то, что случилось с ним
не могло произойти в действительности.

В лучшем случае,
по его мнению, это была галлюцинация,

обман зрения или слуха или, возможно, —

это его разум играл с ним злые шутки.

В худшем случае,

он пребывал во власти злого джинна —

духа, желавшего
увести его с истинного пути

или даже отобрать жизнь.

Он был настолько уверен
в своём сумасшествии, и в том,

что он одержим неким джинном,

что в момент, когда он осознал,
что он всё ещё жив,

его первым желанием было,
свести концы с жизнью самому.

Броситься вниз с самой высокой скалы,

и избавиться от ужасов
воспоминаний о пережитом,

завершив своё существование.

Человек, спустившийся той ночью с горы

был охвачен не радостью,

а ужасным, первобытным страхом.

В нём преобладала
не твёрдая уверенность, а сомнения.

И та паническая дезориентация,

то разрушение всего, что было привычным,

та устрашающая осведомлённость о чём-то,

что выходит за пределы
человеческого понимания,

может быть названа лишь
благоговейным трепетом.

Возможно, не так просто
уловить смысл этого,

ведь сейчас мы «благоговеем»

перед новым приложением
или популярным видеороликом.

Нам не перед чем благоговеть,
за исключением лишь

сильных землетрясений.

Мы закрываем двери,
садимся на корточки,

уверенные в том,
что контролируем ситуацию.

По крайней мере надеемся,
что контролируем.

Мы делаем всё возможное, игнорируя то,

что не всё поддаётся контролю.

И не всё объяснимо.

Вне зависимости от того,
рационалист вы или мистик,

думаете ли вы,
что услышанное Мухаммедом в ту ночь —

его собственные мысли
или они были посланы свыше,

ясно то, что он
действительно слышал их

и сила этих слов
полностью перевернула

его мировоззрение
и представление о себе самом,

превратив этого скромного человека

в радикального борца
за социальную и экономическую справедливость.

Страх был единственной
здравой реакцией.

Единственной реакцией,
присущей человеку.

Слишком присущей человеку,

по мнению мусульманских
богословов, считающих,

что его желание самоубийства

не должно даже упоминаться,
невзирая на тот факт,

что об этом говорят
самые ранние исламские биографы.

Они утверждают,
что он не сомневался,

ни единой секунды,
не говоря уже об отчаянии.

В погоне за совершенством,
они отказываются смириться

с человеческим несовершенством.

Хотя, как сомнения
связаны с несовершенством?

Читая древние записи, я поняла,

что именно сомнения Мухаммеда позволили мне
так живо представить его образ,

позволили мне понять его

осознать его искренность.

И чем больше я думала об этом,

тем больше смысла было в его сомнениях,

так как сомнения присущи вере.

И если эта идея
кажется вам поразительной,

вспомните слова Грэма Грина,
о том, что сомнения —

это суть дела.

Исключите сомнения,
и то, что останется, будет не верой,

а абсолютной, малодушной убеждённостью.

Вы уверены в том,
что обладаете Истиной —

непременно с заглавной буквы —

а это, конечно же, предполагает

догматизм и праведность,

под которыми я подразумеваю
демонстративную, высокомерную гордость

за свою правоту,

или, проще говоря,
фундаменталистскую заносчивость.

Ирония заключается в том,

что излюбленным ругательством
мусульманских фундаменталистов

было то же самое слово, которым
пользовались христианские фундаменталисты

известные как крестоносцы:

это слово «язычник», произошедшее
от латинского слова «неверующий».

Вдвойне иронично то, что их абсолютизм,

на самом деле, противоречит вере.

Таким образом,
они и есть язычники.

У фундаменталистов
любого религиозного течения

нет вопросов, только ответы.

Они нашли
идеальное противоядие от размышлений

и идеальное прибежище
для нужд настоящей веры.

Им не надо
бороться ради этого, как Иакову

выдержавшему ночной бой с ангелом,

или как Иисусу,
проведшему 40 дней и ночей в пустыне,

или как Мухаммеду,
не только той ночью на горе,

а сквозь годы в качестве пророка,

когда Коран
не давал впасть ему в отчаяние,

и порицал тех,
кто громче всех заявлял о том,

что знают всё,
что необходимо знать

и они, только они, правы во всём.

А мы — подавляющее
и безмолвствующее большинство —

уступили общественную арену
этому экстремистскому меньшинству.

Мы позволили иудаизму
стать религией

ярых мессианцев, проживающих
на западном берегу реки Иордан,

христианству —
религией лицемерных гомофобов

и фанатичных женоненавистников,

исламу —
религией террористов-смертников.

И мы сами не желаем понять то,

что вне зависимости от того,
кем они себя называют —

христианами, евреями или мусульманами —

эти воинствующие экстремисты
не являются никем из них.

Они составляют свой собственный культ,
они — кровные братья

взращённые на крови других людей.

Это не вера.

Это — фанатизм, и нам пора
перестать путать эти понятия.

Мы должны понять,
что у веры нет простых ответов.

Вера — трудна и непреклонна.

Это — непрерывная борьба,

это — неизменные вопросы о том,
что как мы думаем, мы знаем,

это — борьба с сомнениями.

Вера идёт рука об руку с сомнениями,

ведя непрекращающийся разговор

и иногда открыто
демонстрирует неповиновение.

И это открытое неповиновение —
причина, по которой я, агностик,

всё же могу верить.

Например, я верю в то, что мир
на Ближнем Востоке возможен,

несмотря на увеличивающиеся,
как снежный ком,

доказательства обратного.

Я не уверена в этом.

Я даже не могу сказать,
что я верю в это.

Я просто хочу верить в это,

посвящаю всю себя этой идее,

и делаю это именно благодаря искушению

опустить руки, смириться

и уединиться в молчании.

Потому что отчаяние
претворяется в реальность.

Если есть что-то,
что мы считаем невозможным,

мы действуем так, что это
действительно становится невозможным.

И я та, кто отказывается так жить.

На самом деле,
многие из нас отказываются.

Не важно,
атеисты мы или верующие

или находимся между или вне этих понятий,

несмотря на наши сомнения,
или благодаря им,

нас заставляет двигаться вперёд то,

что мы отрицаем нигилизм
заключённый в отчаянии.

Мы настаиваем на вере в будущее

и друг в друга.

Если хотите, называйте это наивностью.

Или, если сможете, невероятным идеализмом.

Но не забудьте так же

назвать это свойственным человеку.

Мог ли Мухаммед
так радикально изменить свой мир

без веры, без отказа пойти на уступки

высокомерию консервативной уверенности?

Думаю нет.

После пяти лет,
которые я провела в его обществе

в качестве писателя, я знаю,

что он был бы крайне возмущён,
этими агрессивными фундаменталистами,

которые говорят и действуют,
прикрываясь его именем,

на Ближнем Востоке
и в других точках мира сегодня.

Он был бы в ужасе от того,
что половина населения находится под давлением

из-за своей половой принадлежности.

Он был бы уничтожен,
видя какие распри сеют сектанты.

Он бы назвал это терроризмом,

не только из-за преступлений,
но и из-за непристойной пародии,

в которую превратили всё то,
во что он верил и за что боролся.

Он бы сказал словами из Корана:
тот, кто лишает жизни,

убивает всё человечество.

Тот, кто спасёт жизнь,
спасает всё человечество.

И он бы целиком посвятил себя

непростому процессу установления мира.

Спасибо.

(Аплодисменты)

Спасибо. (Аплодисменты)