Депрессия — наша общая тайна

«Противоположность депрессии не счастье, а жизненная энергия, которая покидала меня». В своём выступлении — в той же мере убедительном, в какой и опустошающем — Эндрю Соломон ведёт вас самыми тёмными путями своего разума тех времён, когда он боролся с депрессией. Эта борьба стала отправной точкой его мирового турне, в ходе которого он интервьюировал других людей, страдающих от депрессии, и, к своему удивлению, обнаружил, что чем больше открывается сам, тем больше люди готовы рассказать о своём опыте. Снято на TEDxMet.

«Случились похороны в голове моей,

И плакальщики взад-вперёд ходили.

Всё топали, пока не стал ясней

Весь смысл того, что там происходило.

И лишь расселись, служба началась,

Похожая на бой всех барабанов.

Всё грохотала, до тех пор, пока

Ум не окутал безразличия саван.

Мне было слышно, как подняли гроб,

Как треснула моя душа под гнётом

Свинцом окованных, знакомых мне сапог,

И воздух зазвенел прощальным звоном.

Так, словно небо колоколом было,

А бытие собой являло острый слух.

И тишина, и я… Чужие миру,

Истощены и одиноки. Вдруг…

Опоры больше нет, мой разум сломлен,

И я, сорвавшись с края, вниз лечу,

На дно реальности, и, ударяясь больно,

Сознание своё, как свет, гашу».

Мы узнаём депрессию через метафоры.

Эмили Диккинсон описывала её
с помощью языковых средств,

Гойя с помощью образов.

Одна из главных целей искусства —

описать это культовое состояние.

О себе я всегда думал
как о крепком человеке,

который способен выжить

попав в концентрационный лагерь.

В 1991 году я прошёл через ряд утрат.

Умерла моя мать,

я расстался с любимым человеком,

переехал обратно в США

после нескольких лет заграницей.

И всё, через что я прошёл,
не затронуло меня.

Но тремя годами позже, в 1994-м,

я понял, что теряю интерес
практически ко всему.

Я не хотел делать ничего из того,

что раньше мне хотелось,

и я не знал почему.

Противоположность депрессии

не счастье, а жизненная энергия,

и именно она

покидала меня в тот момент.

Мне было, чем заняться,

было очень много работы.

Я приходил домой,

видел красный огонёк на автоответчике,

но вместо того, чтобы
радоваться звонкам друзей,

я думал:

«Скольким же людям надо перезвонить».

Или я решал пообедать,

но потом думал,
что для этого надо достать еду,

положить на тарелку,

порезать, пережевать и проглотить.

Это было для меня
подобно Крёстному пути.

Во время обсуждения депрессии

из виду часто упускается то,

что ты понимаешь всю её нелепость.

Ты знаешь, как нелепо всё то,
что ты испытываешь.

Ты понимаешь, что большинство людей

прослушивают сообщения, обедают,

принимают душ,

выходят из дома,

и это вовсе не подвиг,

но ты по-прежнему в тех же тисках

и не видишь способа ослабить их.

Я понимал, что стал меньше делать,

думать

и чувствовать.

Это было что-то вроде небытия.

А затем пришло беспокойство.

Если бы мне сказали,
что в следующем месяце

у меня начнётся депрессия,

я бы ответил: «Если она закончится
к ноябрю, пусть приходит».

Но если бы мне сказали:

«В следующем месяце
ты испытаешь острое беспокойство»,

то я бы предпочел вскрыть себе вены,
чем пройти через это.

Это чувство было постоянно со мной,

похожее на то, когда вы идёте,

поскальзываетесь или оступаетесь,

и земля вдруг начинает приближаться.

Только длилось это не пол секунды,
как должно бы,

а шесть месяцев.

Это так, словно вы постоянно боитесь,

но даже не знаете чего.

И всё дошло до того, что существование

стало казаться мне слишком болезненным,

и я не покончил с собой только потому,

что не хотел причинять боль
другим людям.

И в итоге, проснувшись однажды утром,

я думал, что меня хватил удар,

потому что я был абсолютно недвижим.

Я лежал, смотрел на телефон и думал:

«Случилась беда,
мне надо позвонить и попросить о помощи»,

но не мог протянуть руку,

чтобы поднять трубку и набрать номер.

Так я лежал и смотрел на телефон
в течении целых 4-х часов,

когда он зазвонил.

Каким-то образом я поднял трубку,

это был мой отец,

и я сказал: «У меня серьёзные проблемы.

Нужно что-то с этим делать».

На следующий день я начал принимать лекарства

и стал посещать психиатра.

А ещё я задумался

над ужасным вопросом:

если я не стойкий человек,

который выжил бы
в концентрационном лагере,

тогда кто я?

И если мне приходится
принимать лекарства,

приближают ли они меня к самому себе,

или делают другим человеком?

И если они делают меня другим,

то как я отношусь к этому?

Я начал борьбу,
имея два преимущества.

Первое: объективно говоря, я жил

неплохой жизнью,

и если я поправлюсь,

то по другую сторону
меня будет ждать то,

ради чего стоит жить.

И второе: у меня была возможность
получить хорошее лечение.

Но тем не менее,
я шёл на поправку и вновь срывался,

поправлялся и срывался,

поправлялся и срывался,

и в итоге я понял,

что буду принимать лекарства

и посещать психиатра вечно.

И я задумался: «А проблема в химии

или в психологии?

И какое лечение ей нужно —
химическое или философское?»

Я не мог понять, что это было.

А потом осознал, что у нас

недостаточно сведений
ни об одной из этих сфер,

чтобы дать полное объяснение.

И лечение лекарствами,
и психологическое лечение

помогают.

Так же я понял, что депрессия

засела в нас настолько глубоко,

что стала неотделима

от нашего характера и личности.

Я хочу сказать, что средства от депрессии,

которые мы имеем, ужасны.

Они не слишком эффективны,

безумно дороги,

и полны бесчисленных
побочных эффектов.

Они разрушительны.

Но я так рад, что живу сейчас,

а не 50 лет назад,

когда лечения вообще практически

не существовало.

Надеюсь, что ещё 50 лет спустя

люди, услышав о том, как лечили меня,

ужаснутся от того,
что кто-то испытал на себе

действие столь примитивной помощи.

Депрессия — это надлом любви.

Если вы были женаты и думали:

«Если моя жена умрёт,
я найду себе другую»,

то это не та, известная нам любовь.

Не бывает любви

без ожидания её утраты,

и это предчувствие отчаяния

выступает сближающим фактором.

Есть 3 вещи, которые люди часто путают:

депрессия, горе и печаль.

Горе — это реакция.

Если вы потеряли кого-то,
были невероятно несчастны

и спустя 6 месяцев

всё ещё полны печали,
но всё же справляетесь чуть лучше,

то это, скорее всего, горе,

и, скорее всего,
оно само изживёт себя

до некоторой степени.

Если вы пережили колоссальную утрату,

были разбиты

и через 6 месяцев так же
не можете справиться с этим,

то это, скорее всего, депрессия,
которую запустили

бедственные события.

Траектория многое нам открывает.

Люди думают, что депрессия —
это просто грусть.

Но это намного,
намного больше, чем печаль,

и больше, чем горе,

при меньших на то причинах.

Когда я решил понять,
что такое депрессия,

и опросить людей, испытавших её,

я обнаружил, что существуют люди,

которые, казалось бы,
испытывали то, что называют

сравнительно лёгкой депрессией,

и которых она, тем не менее,
вывела из строя.

И были другие люди,
переживавшие то,

что они называли

очень жестокой депрессией,

и жившие тем не менее
неплохо в моменты

между её приступами.

Я решил выяснить, что делает

некоторых людей

более стойкими, чем других.

Каков механизм,

позволяющий людям выживать?

Я опросил множество людей,

страдавших депрессией.

Один из первых опрашиваемых

описал депрессию

как медленное умирание,

и мне нужно было это услышать
на раннем этапе,

так как это напомнило мне,

что медленное умирание

в итоге ведёт к самой смерти,

а это серьёзное дело.

Это главная причина
беспомощности во всём мире,

и люди умирают от этого каждый день.

Одной из тех, с кем я поговорил,

пытаясь понять суть проблемы,

была близкая подруга,

которую я знал много лет

и с которой на 1-м курсе колледжа

случился психотический эпизод,

погрузивший её в тяжёлую депрессию.

У неё было биполярное расстройство,

или маниакальная депрессия,
как это называли тогда.

Она неплохо справлялась,

годами принимая литий.

А потом вдруг

она отказалась от лития,

решив посмотреть,
как справится без него.

У неё случился новый психоз,

она вновь впала в депрессию,

худшую из тех, что я видел,

во время которой она сидела
в родительской квартире,

почти в полном оцепенении,
не двигаясь

целыми днями.

И когда я спросил её о том,
через что она прошла в первый раз, —

она поэт и психиатр, Мэгги Роббинс —

я спросил её, и она ответила:

«Чтобы занять разум,
я вновь и вновь пела песню

«Куда исчезли все цветы».

Я пела, чтобы не слышать,
что мой разум говорит мне:

«Ты ничтожество. Ты никто.

Ты не заслуживаешь жизни».

И в тот момент я начала думать

о самоубийстве».

В депрессии вы не думаете,

что вас опутала серая вуаль

и что вы видите мир сквозь пелену

плохого настроения.

Вы думаете, что вуаль исчезла,

вуаль счастья пропала,

и теперь у вас открылись глаза.

Проще помочь шизофреникам,
которым кажется,

что внутри них сидит что-то чужеродное,

что нужно извлечь.

С людьми в депрессии сложнее,

ведь нам кажется, что мы знаем правду.

Но правда лжёт.

Я зациклился на предложении:

«Но правда лжёт».

Общаясь с депрессивными людьми,
я обнаружил,

что они полны бредовых впечатлений.

Они говорят: «Никто не любит меня».

Ты отвечаешь: «Я люблю тебя,

твоя жена любит, твоя мать любит тебя».

Ты готов всё это сказать

большинству людей.

Но люди в депрессии говорят:

«Это неважно,

все мы в итоге умрём».

Или: «Между людьми не бывает

истинной близости.

Мы в западне собственных тел».

На это вы отвечаете:

«Это так,

но сейчас надо решить,

чем позавтракать».

(Смех)

Бóльшую часть времени

они демонстрируют не болезнь,
а проницательность,

и некоторые находят впечатляющим то,

что многие из нас лучше понимают жизнь,

и это не очень отвлекает нас.

Мне понравилось одно исследование,

в котором группу людей в депрессии

и группу людей не в депрессии

попросили поиграть в видео-игру
в течении часа.

По его истечении

их спросили, скольких маленьких монстров

по их мнению они убили.

Группа людей в депрессии
обычно отвечала

с отклонением в пределах 10%,

а люди без депрессии

в 15-20 раз увеличивали

количество монстров, — (Смех) —

убитых ими.

Когда я решил писать о депрессии,
многие говорили,

что должно быть сложно

открыться, рассказать обо всём людям.

Меня спрашивали:
«Люди стали говорить с тобой иначе?»

Я отвечал, что да, иначе.

Наше общение изменилось в том,

что они начали мне рассказывать
о своём опыте,

опыте своей сестры

или друга.

Всё изменилось, ведь теперь я знаю,

что депрессия — это семейная тайна,

которая есть у всех.

Несколько лет назад
я ездил на конференцию,

и в пятницу на этой
трёхдневной конференции,

одна из участниц отвела
меня в сторону и сказала:

«Я переживаю депрессию

и чувствую себя неловко из-за этого,

но я принимаю это лекарство.

Я хотела бы услышать
Ваше мнение о нём».

И я постарался помочь лучшим советом,
на который был способен.

Потом она сказала: «Знаете,

мой муж совсем этого не понимает.

Он тот человек,
для которого всё это пустой звук.

Поэтому пусть всё
останется между нами».

Я ответил: «Да, конечно».

В субботу, на той же конференции

её муж отвёл меня в сторону

и сказал: «Моя жена думает,

что я не тот человек,
который может её понять,

но я сам нахожусь в депрессии

и принимаю кое-какие лекарства.

Что вы о них скажете?»

Они прятали

одно и то же лекарство в разных местах

одной и той же спальни.

Я сказал, что по моему мнению,

возможно, способы общения в браке

и запустили некоторые из их проблем.

(Смех)

Но меня поразила

тягостность

этой скрытности.

Депрессия изматывает.

Она отбирает столько времени и энергии,

что молчать о ней —

это значит лишь усиливать её.

А потом я начал думать о способах,

которыми люди помогают сами себе.

Я начал с консервативных
медицинских методов.

Я думал, что это один из немногих
видов лечения, которые помогают.

И они точно помогали.

Приём препаратов,

сеансы некоторых психиатров,

возможно, электрошоковая терапия,

а всё кроме этого было ерундой.

Но потом я кое-что обнаружил.

Если у вас рак мозга,

и вы говорите, что стояние на голове

в течении 20 минут по утрам
улучшает ваше самочувствие,

то оно может и правда улучшиться,

но у вас по-прежнему будет рак мозга,

и вы, возможно, умрёте от него.

Но если вы говорите, что у вас депрессия

и что ежедневное стояние на голове

улучшает ваше самочувствие,
то это и правда работает,

так как депрессия — это болезнь чувств,

и если вы чувствуете себя лучше,

то вы в сущности уже не в депрессии.

Я стал относиться
с бóльшим пониманием

к огромному числу
альтернативных видов лечения.

Я получаю письма, сотни писем

от людей, рассказывающих о том,
что помогло им.

Кто-то сегодня за кулисами
расспрашивал меня

о медитации.

Моё любимое письмо

пришло от женщины,

которая по её словам ходила к психиатру,

принимала лекарства и,
испробовав практически всё,

нашла решение и надеялась,
что я расскажу о нём миру.

Она говорила о создании
всяких мелочей из пряжи.

(Смех)

Она прислала мне кое-что из этого. (Смех)

Я не надел ни одну
из её поделок сегодня.

Я предложил ей разузнать

об обсессивно-компульсивном расстройстве.

Но всё же, начав изучать
альтернативные виды лечения,

я увидел их перспективу.

Я прошёл через процедуру
родового экзорцизма в Сенегале,

где было много бараньей крови,

но я не буду описывать подробности.

Спустя несколько лет я был в Руанде,

работал над другим проектом,

и случайно описал этот обряд кое-кому.

Он сказал: «Знаете ли,

это обряды Западной Африки,
а мы в Восточной,

и наши ритуалы
очень сильно отличаются,

хотя некоторые ритуалы имеют схожесть

с тем, что вы описали».

«Неужели?», — сказал я. И он ответил:

«Да, но много неприятностей нам принесли
западные люди, работавшие над душевным здоровьем,

особенно те, которые только что
пережили геноцид».

«Какого рода неприятности?», — спросил я.

Он ответил:

«Они делали странные вещи.

Они не выводили людей на солнечный свет

для лучшего самочувствия.

Они не включали музыку или звуки барабана
для разгона крови в теле.

Они не вовлекали в процесс всю общину.

Они не считали депрессию

порабощающим духом.

Вместо этого они запускали людей

по одному в маленькую тусклую комнату

и целый час говорили с ними

обо всём плохом, что они пережили.

(Смех) (Аплодисменты)

«Мы попросили их покинуть страну», —
добавил он.

(Смех)

Говоря о другой крайности
альтернативного лечения,

позвольте мне рассказать
о Фрэнке Русакове.

У Фрэнка Русакова
была сильнейшая депрессия

из тех, что мне доводилось видеть.

Он постоянно находился в депрессии.

Когда я его встретил,
он был в таком состоянии,

при котором ему каждый месяц
нужна была электрошоковая терапия.

После неё неделю
он был дезориентирован.

Потом неделю он чувствовал себя хорошо.

Потом была неделя,
когда его состояние ухудшалось.

А потом очередная процедура
электрошоковой терапии.

Когда мы встретились, он сказал:

«Невыносимо жить
от недели к неделе как я.

Я больше так не могу,

поэтому придумал, как покончить с этим,

если мне не станет лучше.

Я слышал о том,
что в Массачусетском госпитале

проводят процедуру под названием

цингулотомия. Это операция на мозге,

и я думаю испробовать её».

Я помню, как был потрясён тем,

что кто-то,

пройдя через огромный негативный опыт

с различными видами лечения,

всё ещё хранит в себе
достаточно оптимизма

для ещё одной попытки.

Он решился на цингулотомию,

и она была успешной.

Сейчас мы с ним друзья.

У него милая жена
и двое прекрасных детишек.

После операции он прислал мне
рождественскую открытку,

в которой говорилось:

«Мой отец сделал мне в этом году
2 подарка.

Первый — моторизованная
подставка для дисков,

которая мне не была нужна.

Но я знал, что он мне подарил её
в знак того,

что я зажил самостоятельной жизнью

и, кажется, нашёл любимую работу.

А вторым подарком

был портрет моей бабушки,

которая совершила самоубийство.

Распаковав его, я заплакал.

Ко мне пришла мама и спросила:

«Ты плачешь о родственнице,
которую никогда не знал?»

Я ответил: «У неё была
та же болезнь, что и у меня».

Я пишу тебе эти строки и плачу.

Не потому что мне грустно,
просто меня переполняют чувства.

Наверное оттого,
что я мог покончить с собой,

но мои родители и врачи

поддержали меня,

и я решился на операцию.

Я жив и благодарен за это.

Мы живём в хорошее время,

даже если иногда нам кажется, что это не так».

Меня поразил тот факт, что депрессия

воспринимается в основном

как нечто присущее среднему классу людей,
живущих на западе,

и я решил узнать,
насколько она распространена

в других слоях общества.

Больше всего
меня интересовала депрессия

среди малоимущих слоёв населения.

Я начал интересоваться тем,

что же делается для бедных людей,
страдающих от депрессии.

И я узнал, что бедных людей

в своём большинстве
не лечат от депрессии.

Депрессия — это результат
генетической уязвимости,

и, предположительно, она должна быть
равномерно распределена среди населения

при сходных обстоятельствах,

которые, вероятно, будут более жёсткими

у людей за гранью бедности.

Но на деле оказывается,
что если вы живёте

очень неплохо,
но постоянно чувствуете себя несчастным,

вы задумываетесь:
«Почему я так себя чувствую?

Видимо, у меня депрессия».

И вы прибегаете к лечению.

Но если ваша жизнь ужасна,

и вы постоянно
чувствуете себя несчастным,

то это соответствует
условиям вашей жизни

и вам не приходят в голову мысли:

«А, может, это излечимо?»

Так что оказывается, в нашей стране

есть эпидемия депрессии
среди бедных слоёв населения,

но её не лечат

и не изучают,

и это огромная трагедия.

Я нашёл преподавателя,

который проводил исследование

в трущобах округа Колумбия.

Она подбирала для проекта женщин,
обратившихся за лечением других заболеваний,

диагностировала у них депрессию

и назначала 6-месячный курс
экспериментального лечения.

Вот что сказала в первый день визита

Лолли, одна из этих женщин,

у которой, кстати, было 7 детей.

Она сказала:

«У меня была работа,
но мне пришлось её бросить,

потому что я не могла выходить из дома.

Я не знаю, как это
объяснить моим детям.

Утрами я не могу дождаться,
когда они уйдут,

а потом забираюсь под одеяло
и накрываюсь им с головой.

Дети возвращаются в 3,

и это наступает так быстро.

Я пила очень много тайленола,

хотя всё равно, что пить,
лишь бы дольше спать.

Мой муж говорит,
что я глупая и уродливая.

Как бы я хотела прекратить эту боль».

Она попала в эту
экспериментальную программу,

и когда я разговаривал с ней
полгода спустя,

она получила работу —
ухаживала за детьми

служащих ВМС США.
Она ушла от жестокого мужа.

Она сказала мне:

«Теперь мои дети куда счастливее.

В нашем новом доме
одна комната для мальчиков

и одна для девочек, но вечерами

они все забираются ко мне в кровать,

и мы вместе делаем уроки.

Один из них хочет быть священником,

другой — пожарным,

а одна из дочерей хочет стать юристом.

Они не плачут как раньше

и не дерутся.

Всё что мне нужно — это мои дети.

Жизнь продолжает меняться —

я иначе одеваюсь,
ощущаю себя, веду себя.

Я выхожу на улицу без страха

и не думаю,
что те ужасные ощущения вернутся.

Если бы не доктор Миранда,

я так же лежала бы дома,
укрывшись с головой.

Если бы вообще была жива.

Я попросила Бога послать мне ангела,

и он услышал мои молитвы».

Меня очень тронуло то,
что переживают эти люди,

и я решил написать об этом

не только в своей книге,

но и в статье,

и я получил задание
от журнала «Нью-Йорк Таймс»

написать о депрессии
среди малоимущих людей.

Я сдал им статью,

но мой редактор позвонил и сказал:

«Мы не можем её опубликовать».

«Почему?» – спросил я.

Она ответила: «Она слишком надуманная.

Эти люди представляют собой
нижние слои общества,

но уже через несколько месяцев
с начала лечения

они способны основать огромный банк?

Слишком невероятно.

Я никогда не слышала
ни о чём подобном».

«То, что вы об этом не слышали,

доказывает, что это новость», –
ответил я.

(Смех) (Аплодисменты)

«А вы — новостной журнал».

После переговоров они всё же

согласились её напечатать.

Но я думаю, что их слова

неким странным образом связаны

с отвращением,
которое люди испытывают

к идее излечения,

к идее о том, что если мы берёмся

лечить людей из малоимущих слоёв,

то мы словно эксплуатируем их,

изменяя их сущность.

Существует ложное
моральное убеждение,

распространённое среди нас:

лечение от депрессии,

медикаменты – всё это профанация,

это не естественно.

Я считаю это заблуждением.

Выпадать – естественное явление
для человеческих зубов,

но ведь никто не выступает
против зубной пасты.

Не в моём круге общения, уж точно.

Люди говорят: «Разве депрессия

не часть того,
что человек должен переживать?

Разве он создан не для депрессии?

Разве это не часть нашей личности?»

На это я отвечаю,
что настроения изменчивы.

Невероятно важно уметь ощущать

печаль и страх,

радость и удовольствие

и другие настроения.

А депрессия — это такое состояние,
при котором

эта система даёт сбой.

Она не способна изменяться.

Люди приходят ко мне и говорят:

«Думаю, если потерплю ещё год,

то всё пройдёт».

Я отвечаю: «Может и пройдёт,
но вам никогда больше

не будет 37 лет.

Жизнь коротка, а вы говорите о целом годе,

который хотите выкинуть из неё.

Задумайтесь».

Как же беден английский язык,

собственно, как и многие другие,

который описывает словом «депрессия»

и чувства ребёнка,

в день рождения которого идёт дождь,

и чувства человека

за минуту до самоубийства.

Люди говорят: «Это же почти то же самое,
что обычная грусть».

Я отвечаю, что да, почти то же самое.

В них есть определённая степень схожести.

Примерно такая же, как в случаях,

когда у вас вокруг дома
построен железный забор

и на нём появились пятна ржавчины,

которые вам надо слегка закрасить.

Но когда вы оставляете дом на 100 лет,
он ржавеет насквозь так,

что от него остаётся лишь куча

оранжевой пыли.

И эта оранжевая пыль,

проблема этой оранжевой пыли —

это то, о чём мы говорим.

Люди спрашивают:

«Вы принимаете эти таблетки счастья
и чувствуете себя счастливым?»

Нет.

Но я не печалюсь оттого,
что мне надо поесть,

о своём автоответчике

и о том, что надо принять душ.

Я могу чувствовать больше,

потому что чувствую грусть без чувства небытия.

Мне грустно
из-за профессиональных неурядиц,

из-за рухнувших отношений,

из-за глобального потепления.

Об этих вещах я печалюсь сейчас.

И каков же вывод, спрашиваю я себя?

Как же люди, неплохо живущие,
но пребывающие

в худшей депрессии, выбрались из неё?

Каков механизм стойкости?

Со временем я пришёл к выводу,

что люди, отрицающие свой опыт,

те кто говорит:
«У меня когда-то была депрессия,

и я не хочу вновь думать о ней,

не хочу оборачиваться,

хочу просто жить как живётся», –

такие люди, по иронии судьбы,

наиболее порабощены своей реальностью.

Замалчивать депрессию —
усиливать её.

Пока вы прячетесь от неё, она растёт.

А люди, которым становится лучше, —

это те, кто способен признать то,

в каком состоянии они находятся.

Те, кто признаёт наличие депрессии,

обретают стойкость.

Фрэнк Русаков сказал мне:

«Если бы мне пришлось
пережить это снова,

не знаю, как бы я с ней боролся,

но тем не менее я благодарен

пережитому опыту.

Я рад, что побывал в больнице 40 раз.

Я так многое узнал о любви,

и мои взаимоотношения
с родителями и докторами

бесценны для меня».

Мэгги Роббинс сказала:

«Я была волонтёром в клиниках
по лечению СПИДа,

и я говорила, говорила и говорила,

но люди, с которыми я имела дело,

не шли навстречу, и я думала:

«Это не очень-то дружелюбно
с их стороны».

А потом я поняла,

что они не пойдут дальше пары минут

легкого разговора ни о чём.

Ведь я была тем человеком

у которого не было СПИДа
и который не умирал,

но я смирилась с фактом,
что это есть

в их жизни.

Наши нужды — ценнейшие достояния.

Оказалось, что я научилась отказываться

от всего, что мне нужно».

Осознать депрессию

не значит предотвратить рецидив,

но это возможность предвидеть его,

и сделать его более лёгким.

Вопрос не в том, чтобы найти

великий смысл, и не в убеждении,

что депрессия многое дала тебе.

Вопрос в поиске этого смысла,

в ваших мыслях, когда она придёт вновь.

«Это будет адом,

но я вынесу что-то из этого».

Депрессия показала мне,

насколько сильны могут быть эмоции,

насколько реальнее они могут быть.

Депрессия позволила мне ощущать

положительные эмоции более ярко

и более чётко.

Противоположность депрессии
не счастье,

а стойкость,

и в этот период жизни я стоек,

даже тогда, когда грустен.

В моей голове
были те самые похороны,

и я сидел рядом с колоссом

на краю света

и обнаружил

внутри себя то,

что я назвал бы душой,

то, чему я не находил объяснения
до дня 20-летней давности,

когда ко мне в гости
неожиданно заглянул сам ад.

Пока я ненавидел свою депрессию

и ненавидел тот факт,
что она вернётся,

я вдруг нашёл способ любить её.

Я люблю её, потому что она
заставила меня

искать радость и держаться за неё.

Я люблю её, ведь каждый день решаю,

иногда с храбростью,

иногда вопреки сиюминутной слабости,

помнить о том, ради чего стоит жить.

И это, я думаю, восторг,
доступный не каждому.

Спасибо.

(Аплодисменты)