Я выросла в Баптистской церкви Вестборо. Вот почему я ушла

Каково это — вырасти среди людей, демонизирующих... всех вокруг? Меган Фелпс-Роупер рассказывает о жизни в самой противоречивой церковной общине Америки и описывает, как разговоры в Twitter стали главным толчком к тому, чтобы оставить церковь. В этой выдающейся речи она говорит о собственном опыте крайней поляризации, а также о некоторых непростых вещах, которым мы можем научиться, чтобы спокойно говорить с людьми противоположных взглядов.

Мне было 5 лет, голубоглазая
девочка с пухлыми щёчками,

когда я впервые присоединилась
к своей семье на линии пикета.

Мама заставила меня
оставить кукол в фургоне.

Я стояла на перекрёстке, вдыхая
спёртый влажный воздух Канзаса,

в окружении пары десятков родственников,

сжимая в маленьких кулачках знак,
который пока не могла прочесть:

«Геи достойны смерти».

Это было только начало.

Вскоре мы протестовали уже каждый день,

протесты стали международным явлением,

и как член Баптистской церкви Вестборо

я стала завсегдатаем пикетов,
проходивших по всей стране.

Конец моей карьеры
в протестах против геев,

да и жизни, какой я её знала,

пришёл 20 лет спустя,

в какой-то степени благодаря
незнакомцам из Twitter,

показавшим силу интереса
к окружающим людям.

Дóма жизнь представлялась

грандиозной духовной битвой добра и зла.

Добро — моя церковь и её прихожане,

зло — все остальные.

Моя церковь выкидывала такое,

что мы постоянно конфликтовали с миром,

и это ещё сильнее укрепляло наше
ощущение инаковости.

«Отличайте чистое от нечистого»,

говорит стих Писания,

и мы поступали именно так.

От бейсбольных матчей до похорон солдат,

мы катили через всю страну
с неоновыми плакатами протеста в руках,

чтобы подробно рассказать всем,
насколько они «не чисты»,

и почему они направляются
прямиком к вечному проклятию.

Это было смыслом всей нашей жизни.

Для меня это был единственный способ нести
добро в мир, преданный в лапы Сатаны.

И, как и остальные 10
моих братьев и сестёр,

я всем сердцем верила в то,
чему нас учили,

и я исповедовала взгляды
Вестборо с особым рвением.

В 2009 году это рвение
привело меня в Twitter.

Поначалу люди, с которыми
я там столкнулась,

были враждебны, как я и ожидала.

Это была цифровая версия
кричащих толп,

которые я видела
у наших пикетов с детства.

Но посреди это цифровой потасовки

возникла странная тенденция.

Люди заходили ко мне в профиль
с обычной яростью и презрением,

я отвечала привычной смесью
цитат из Библии, отсылок к поп-культуре

и смайликов.

Их это, конечно,
заставало врасплох и удивляло,

но в результате начинался разговор.

Цивилизованный...

Полный искреннего любопытства
с обеих сторон.

Как другой человек дошёл до столь
диких выводов по поводу окружающего мира?

Иногда такие разговоры
продолжались в реальной жизни.

Люди, с которыми я спорила в Twitter,

приходили к пикетам,
чтобы познакомиться со мной,

когда я протестовала в их городе.

Одним из них был мужчина по имени Дэвид.

Он вёл блог под названием «Jewlicious»,

и после нескольких месяцев жарких,
но дружелюбных споров онлайн

он приехал в Новый Орлеан,
чтобы встретиться со мной на пикете.

Он привёз мне восточных сладостей
из Иерусалима, где он живёт,

а я принесла для него кошерный шоколад

и плакат «Бог ненавидит евреев» в руках.

(Cмех)

Наши позиции были ясны,

но граница между друзьями
и врагами начинала расплываться.

Мы начали видеть друг в друге людей,

и это изменило тон нашего разговора.

Это случилось не сразу,

но в конце концов эти беседы
посеяли во мне семена сомнения.

Мои друзья в Twitter уделили
время изучению доктрин Вестборо,

и в это время

они смогли найти несоответствия,
которые я не видела всю свою жизнь.

Почему мы требовали смерти геям,

когда Иисус сказал: «Кто из вас без греха,
пусть первый бросит камень»?

Как мы могли говорить,
что любим ближних,

и в то же время молиться,
чтобы Бог уничтожил их?

Правда в том, что забота,
которую проявили незнакомые люди онлайн,

уже была противоречием.

Она доказывала,

что люди на другой стороне не были
демонами, как меня убеждали раньше.

Это понимание изменило всю мою жизнь.

Единожды увидев, что мы были не
единственными судьями божественной истины,

но просто людьми,

я больше не могла притворяться.

Я не могла оправдать наши действия...

Особенно жестокую
практику протестов на похоронах

и празднования человеческой трагедии.

Эти изменения в моих представлениях

со временем помогли
подорвать мою веру в нашу церковь,

и в конечном итоге
оставаться там дальше стало невозможно.

Несмотря на подавляющее горе и ужас,
я ушла из Вестборо в 2012 году.

В первые дни после моего ухода

желание спрятаться
практически парализовало меня.

Я хотела спрятаться от осуждения семьи,

я знала, что они больше
со мной не заговорят —

от людей, чьи мысли и суждения
раньше значили для меня всё.

И я хотела спрятаться от мира,
который так долго отвергала —

от людей, у которых не было
никаких причин давать мне второй шанс

после многих лет противостояния.

И всё же, невероятно,

они дали этот шанс.

У мира был доступ к моему прошлому,
в Интернете оно было повсюду —

тысячи твитов и сотни интервью.

Всё, от местных новостей на ТВ
до Шоу Говарда Стерна.

Но так много людей приняли
меня, несмотря на всё.

Я написала извинение
за всю боль, что причинила,

но я также знала, что извинение
не может ничего исправить.

Я могла лишь постараться
построить новую жизнь

и найти способ как-то
исправить хотя бы часть урона.

У людей были все основания
сомневаться в моей искренности,

но они не сомневались.

И...

С учётом моего прошлого,

это было больше, чем я смела надеяться —

прощение и решение доверять мне.

Это до сих пор поражает меня.

Первый год вне дома я провела,

плывя по течению вместе
с моей младшей сестрой,

которая решила уйти со мной.

Мы шагнули в бездну,

но мы были поражены, найдя свет и путь

именно в тех сообществах,
на которые так долго нападали.

Дэвид,

мой «Jewlicious» друг из Twitter,

пригласил нас пожить
в еврейской общине в Лос-Анджелесе.

Мы спали на диванах
в доме хасидского раввина и его жены,

с их четырьмя детьми —

того самого раввина, против которого
я протестовала три года назад

с плакатом «Ваш раввин — шлюха».

Мы часами говорили
о теологии, иудаизме и жизни,

пока мыли посуду в их кошерной кухне

и нарезáли овощи на ужин.

Они относились к нам как к членам семьи.

Они не держали на нас зла,

и я вновь была ошарашена.

Это было беспокойное время,

но я часто возвращаюсь

к удивительному осознанию,
которое возникло у меня тогда:

каким облегчением и преимуществом
был отказ от жёстких суждений,

инстинктивно возникавших у меня по поводу
практически каждого, с кем я сталкивалась.

Я поняла, что теперь мне нужно учиться,

мне нужно слушать.

В последнее время я много думаю об этом,

потому что я вижу
в открытом обмене мнениями

многие из тех самых деструктивных
импульсов, что направляли мою церковь.

Мы больше, чем когда-либо,
воспеваем толерантность и многообразие,

но всё больше и больше
отдаляемся друг от друга.

Мы хотим добра —

справедливости, равенства, свободы,
достоинства, процветания —

но путь, который мы избрали,

так похож на тот, от которого
я отказалась четыре года назад.

Мы разделили мир на «нас» и «их»

и высовываемся из своего бункера,

только чтобы закинуть
риторическую гранату в стан врага.

Мы списываем со счёта половину страны
как мечтателей-либералов

или женоненавистников-расистов.

Ни тонкостей, ни сложностей,
ни человечности.

Даже когда кто-то призывает к сочувствию
и пониманию к другой стороне,

разговор почти всегда сводится к тому,

кто больше заслуживает сочувствия.

И так же, как я в своё время,

мы постоянно отказываемся
признавать недостатки своей позиции

или достоинства позиции оппонента.

Компромисс считается ересью.

Мы набрасываемся даже на своих, когда
они смеют сомневаться в политике партии.

Этот путь привёл нас к жестокой
и всё углубляющейся поляризации,

и даже к вспышкам насилия.

Я помню этот путь.

Он ведёт совсем не туда,
куда мы хотим прийти.

Но мне даёт надежду тот факт,
что мы можем что-то с этим сделать.

Хорошая новость — это просто,

плохая новость — это трудно.

Мы должны разговаривать с людьми,
с которыми не согласны, и слушать их.

Это трудно, ведь часто
мы не можем вообразить,

как другая сторона пришла к своей позиции.

Это трудно, ведь праведный гнев,

это чувство уверенности в своей правоте

так притягательны.

Это трудно, потому что требует
понимания и сочувствия к людям,

демонстрирующим
враждебность и презрение.

Побуждение ответить тем же так заманчиво,

но это не то, кем мы хотим быть.

Мы можем противиться.

И люди, с которыми я встретилась
в Twitter, всегда будут вдохновлять меня —

враги, сумевшие стать дорогими друзьями.

И в случае одного особенно
понимающего и доброго парня —

моим мужем.

Не было ничего необычного в том,
как я ему отвечала.

Особенным был их подход.

В последние годы
я много думала об этом

и поняла, что было четыре аспекта,
где они действовали по-другому,

сделав возможным настоящий разговор.

Это четыре маленьких, но важных, шага,

и я всегда стараюсь
прибегать к ним в сложных беседах.

Первый — не нужно
подозревать дурных намерений.

Мои друзья в Twitter поняли,

что при всей агрессивности
и оскорбительности моих слов,

я искренне верила,
что поступаю правильно.

Подозрение в дурных мотивах
почти сразу отрезает нам путь

к настоящему пониманию причин,
по которым люди делают что-то, веря в это.

Мы забываем, что они люди

со своей жизнью,
сформировавшей их мнения,

и мы застреваем на первой волне гнева,

и с этой точки
разговор сдвинуть уже очень сложно.

Но когда мы считаем,
что намерения хорошие или нейтральные,

мы даём себе гораздо
больше пространства для диалога.

Второй — задавайте вопросы.

Когда мы встречаемся с теми, кто стоит
по другую сторону идеологического разлома,

именно вопросы
помогают нам понять нестыковки

между нашими точками зрения.

Это важно, так как мы не можем
предложить верные аргументы,

если не понимаем, на чём на самом деле
основана позиция другой стороны,

а ещё потому, что это позволяет другому
указать на недостатки нашей позиции.

Но вопросы служат и другой цели:

это сигнал человеку о том,
что его услышали.

Когда мои друзья в Twitter
прекратили обвинять

и начали задавать вопросы,

я почти на автомате
начала отвечать им тем же.

Их вопросы позволили мне высказаться,

а также дали мне разрешение
задавать вопросы в ответ

и по-настоящему прислушаться к их ответам.

Это радикально изменило
динамику нашего разговора.

Третий — оставаться спокойным.

Тут требуется практика и терпение,

но это мощный инструмент.

В Вестборо я научилась плевать на то,
как мой тон действует на других людей.

Я считала, что моя правота
оправдывает мою грубость —

жёсткий тон, повышенный голос,
оскорбления, перебивание, —

но это совершенно неэффективная стратегия.

Повышение тона и сарказм
естественны в стрессовой ситуации,

но это скорее приводит беседу
к неудовлетворительному взрывному концу.

Когда мой муж был ещё просто
анонимным знакомым из Twitter,

наши споры часто становились
жёсткими и острыми,

но он всегда уходил от эскалации.

Вместо этого он менял тему.

Он мог пошутить или посоветовать книгу,

или мягко оставить разговор.

Мы знали, что спор ещё не закончен,

а просто поставлен на паузу,
чтобы мы оба могли успокоиться.

Люди часто сетуют, что цифровые
коммуникации убивают вежливость,

но у беседы онлайн есть одно
преимущество перед личным разговором.

У нас есть пространственно-временной буфер

между нами и людьми,
чьи идеи нас так бесят.

Мы можем использовать этот буфер.

Вместо того, чтобы взорваться,
мы можем взять паузу, выдохнуть,

сменить тему или просто уйти,

чтобы вернуться к теме,
когда снова будем готовы.

И, наконец...

выдвигайте аргументы.

Это может казаться очевидным,

но один из побочных эффектов
сильной веры заключается в том,

что иногда мы считаем,

что ценность нашей позиции очевидна
и должна быть сразу понятна,

что мы не обязаны защищать свою позицию,

потому что она столь
правильна и хороша, и это очевидно,

что если кому-то это не ясно,
то это их проблемы —

а я не нанимался их просвещать.

Но если бы всё было так просто,

мы были бы во всём согласны.

Какими бы добрыми
ни были мои друзья из Twitter,

если бы они не дали обоснования,

для меня было бы намного сложнее
увидеть мир по-другому.

Мы все — продукт нашего воспитания,

и наши взгляды отражают наш опыт.

Мы не можем ожидать от других,
что они просто вдруг изменят своё мнение.

Если мы хотим перемен,

мы должны обосновать причину для них.

Мои друзья в Twitter не оставили
своих взглядов и принципов —

только своё презрение.

Они перенаправили свой
бесконечно справедливый гнев

и пришли ко мне с конкретными вопросами,
смягчёнными добротой и юмором.

Они заговорили со мной, как с человеком,

и это дало лучший результат,

чем два десятка лет ярости,
пренебрежения и насилия.

Я знаю, что не у всех есть
время, силы или терпение

для глубокого понимания,

но как бы сложно это ни было,

мы все можем протянуть руку

тому, с кем не согласны.

И я искренне верю,
что мы можем преодолеть трудности,

не только ради этих людей,
но ради нас самих и нашего будущего.

Растущее отвращение
и неразрешимые конфликты —

не этого мы хотим для себя

и для нашей страны,

и для следующих поколений.

Моя мама кое-что сказала мне за пару
недель до того, как я ушла из Вестборо,

когда я отчаянно надеялась,

найти способ остаться с семьёй.

Люди, которых я любила всем сердцем

с того времени, когда я ещё даже
не доросла до пухленькой пятилетки,

стоявшей в пикете и державшей плакат,
который не могла прочесть.

Она сказала: «Ты всего лишь человек,

милая, дитя моё».

Она просила от меня смирения —

не сомневаться, но верить Богу и старшим.

Но я видела,
что она упускает самое главное —

мы все просто люди.

Мы должны помнить эту простую истину

и относиться друг к другу
с добротой и состраданием.

Каждый из нас делает
свой вклад в сообщество,

культуру и общество,
к которым принадлежит.

Конец этой спирали ярости и вины
может положить один человек,

отказавшийся следовать за разрушительными
соблазнительными импульсами.

Мы просто должны решить,
что это начнётся с нас.

Спасибо.

(Аплодисменты)