Сколько жизней ты можешь прожить | Сара Кей | TEDxEast

Сара Кей, основатель проекта V.O.I.C.E, выступит со сцены и покажет, как с помощью рассказов можно проживать жизни и научиться перестать спешить.

Это выступление записано на мероприятии TEDx, независимо организованном местным сообществом с использованием формата конференций TED. Узнайте больше на http://ted.com/tedx

(Поёт) Я вижу Луну.
Луна видит меня.

Луна видит кого-то, кого не вижу я.

Благослови Бог Луну,
и благослови Бог меня,

и благослови Бог того, кого не вижу я.

Если я попаду на небеса прежде тебя,

я проделаю в них отверстие,
чтобы впустить тебя.

Я напишу твоё имя на каждой звезде,

и таким образом мир

покажется ближе.

Космонавт не выйдет сегодня на работу,

сказавшись больным.

Он выключил свой сотовый телефон,
ноутбук, пейджер и будильник.

Толстый рыжий кот спит на диване,

капли дождя на фоне окна,

и даже ни намёка на аромат
кофе в воздухе кухни.

Все в волнении.

Инженеры на 15-м этаже перестали
работать над своим коллайдером.

В антигравитационной комнате течь.

И даже веснушчатый парень в очках,

чья единственная работа —
выносить мусор, нервничает.

Рвётся мешок, вываливаются
банановая кожура и стаканчики.

Но никто не замечает.

Все слишком заняты, пересчитывая,
что означает потерянное время.

Сколько миров мы теряем за секунду?

Сколько до следующего запуска ракеты?

Электрон покидает свою орбиту.

Чёрная дыра извергается.

Мать заканчивает накрывать
на стол для ужина.

Начинается сериал «Закон и Порядок».

Космонавт засыпает.

Он забыл выключить часы,

и они тикают, как металлический
пульс на его запястье.

Но он не слышит.

Ему снятся коралловые рифы и планктон.

Он нащупывает в наволочке парусные мачты.

Он поворачивается набок.
Сразу же открывает глаза.

Он понимает, что у аквалангистов
лучшая работа на свете.

Так много воды, в которой можно скользить!

(Аплодисменты)

Спасибо.

Когда я была маленькой,
я не могла смириться с мыслью,

что ты можешь прожить только одну жизнь.

И я говорю это не в переносном смысле.

Я буквально думала, что сделаю всё,

что только возможно,

и стану всем, кем только можно.

Это было лишь вопросом времени.

И не было ограничений
в зависимости от возраста или пола,

или расы, или даже подходящего времени.

Я была уверена, что на самом деле испытаю,

каково это — быть лидером
движения за гражданские права,

или 10-летним мальчиком
на ферме во время песчаной бури,

или императором династии Танг в Китае.

Моя мама говорит,
что когда люди спрашивали меня:

кем я стану, когда вырасту, я отвечала:
принцессой-балериной-космонавтом.

И она никак не могла понять,
что я не пыталась изобрести

какую-то комбинированную супер-профессию.

Я просто перечисляла то, кем хотела стать:

принцессой, балериной и космонавтом.

И я не уверена, что список
ограничивался лишь этим.

Меня просто прерывали.

Для меня никогда не стоял вопрос:
собираюсь ли я сделать всё это,

а только вопрос: когда.

И я был уверена, что если заниматься всем,

то я должна делать всё довольно быстро,

ведь так много вещей нужно успеть сделать.

Поэтому моя жизнь проходила
в постоянной спешке.

Я боялась, что что-то не успею.

Так как я выросла в Нью-Йорке,
то могу с уверенностью сказать,

что спешка там была обычным делом.

Но когда я чуть повзрослела,
ко мне пришло внезапное осознание:

я могу прожить только одну жизнь.

Я знаю только, каково это —
быть девочкой-подростком

в Нью-Йорке.

Не мальчишкой в Новой Зеландии

и не королевой выпускного в Канзасе.

Я смогу увидеть мир только своими глазами,

и примерно в то же время
я заболела историями.

Потому что с помощью историй
я была способна увидеть

мир глазами других,
хотя бы ненадолго и не идеально.

И у меня появилось страстное желание
услышать опыт других людей,

потому что я так завидовала тому,
что существуют целые жизни,

которые я никогда не проживу,
и я хотела услышать

обо всём, что я упускаю.

И ещё я поняла, что, наоборот,

некоторым людям не дано
ощутить, каково это —

быть девочкой-подростком в Нью-Йорке.

Что означает, что они никогда не узнают,

каково это — проехаться на метро
после первого поцелуя,

или как тихо становится после снегопада.

Я хотела, чтобы они узнали.
Я хотела рассказать им.

Это стало моей одержимостью.

Я сама начала рассказывать истории,
делиться историями и собирать их.

И лишь недавно я поняла,

что не смогу всегда спешить.
Даже с поэзией.

В апреле был национальный месяц поэзии,
и было задание, в котором

участвовали многие поэты
из разных сообществ,

оно называлось «Задание 30/30».

Идея была в том,
что нужно писать новую поэму

каждый день на протяжении
всего месяца апреля.

В прошлом году я впервые
попробовала, и я была в восторге

от производительности, с которой
я была способна выдавать поэмы.

Но в конце месяца я взглянула
на все написанные мною 30 поэм

и обнаружила, что все они пытаются
рассказать одну и ту же историю.

Это просто мои 30 попыток
выразить одну свою мысль.

И я поняла, что это справедливо и для
других историй в ещё большем масштабе.

Были истории, которые
я пыталась рассказать годами,

переписывая и переписывая
в постоянном поиске правильных слов.

Был такой французский поэт,
эссеист по имени Поль Валери,

который сказал: «Поэму нельзя закончить.
Только забросить».

И это пугает меня, поскольку означает,

что я могу продолжать редактировать
и переписывать вечно, и только мне решать,

когда поэма закончена
и когда я могу уйти от неё.

И это прямо противоположно
моему докучливому характеру,

пытающемуся найти верный ответ,
лучшие слова и правильную форму.

И я использую стихи в жизни

как способ ориентироваться и разбираться.

Но то, что я закончила стихотворение,
не означает, что я решила

мучающую меня проблему.

Я люблю возвращаться к старым стихам,

потому что они показывают мне,
где я точно была в этот момент.

В чём я пыталась сориентироваться,

и какие слова я выбирала себе в помощь.

Теперь у меня есть история,

о которую я спотыкаюсь
вот уже год за годом.

И я не знаю, нашла ли я идеальную форму,

или это всего лишь ещё одна попытка,

и я вернусь, чтобы переписать её позже,

найдя лучший способ для её рассказа.

Но я знаю, что позже, когда я оглянусь,

я увижу, что именно здесь я была

в тот момент, и именно так
я пыталась сориентироваться

в этих словах, здесь,
в этой комнате, вместе с вами.

Так что... Улыбайтесь.

Это не всегда работает таким образом.

Иногда вам приходится испачкать руки.

Когда вы находитесь в полной темноте, для
большинства нащупать что-то — это дар.

Но вам нужно больше контраста,
больше насыщенности.

Темнее тени и светлее свет.

Они называют это расширенное развитие.
Это значит, что ты тратишь

больше времени, вдыхая химикаты.
Уже выше запястья.

Это не всегда было легко.

Дедушка Стюарт был
военно-морским фотографом.

Молодой, краснолицый,
с засученными рукавами,

с пальцами, как толстая стопка монет.

Он выглядел, как оживший моряк Попай.

Изогнутая улыбка, волосы на груди,

он появился во время Второй
мировой войны с ухмылкой и хобби.

Когда его спросили, знает
ли он что-нибудь о фотографии,

он соврал. Научившийся
читать Европу как карту:

вверх ногами, с высоты боевого самолёта,

щёлкая камерой, хлопая глазами.

Темнейшие тени и светлейший свет.

Он узнал войну, как если бы мог
прочесть свой путь домой.

Когда остальные возвращаются
с войны, они зачехляют своё оружие,

но он забрал линзы и камеры домой.

Открыт магазин, превратил его
в семейное дело.

Мой отец родился в этом
мире чёрного и белого.

Его большие баскетбольные руки
научились маленькими щелчками

всовывать объектив в оправу,
плёнку в камеру,

химикаты в пластиковой лоток.

Его отец знал оборудование,
но не искусство.

Он знал темноту, но не ведал света.

Мой отец научился
волшебству, следуя свету.

Однажды он путешествовал по стране,
следуя за лесным пожаром.

Он охотился на него
со своей камерой неделю.

«Следуй за светом», — сказал он.

«Следуй за светом».

Есть часть меня, которую
я узнаю́ только на фотографиях.

Чердак на улице Вустер
со скрипучими коридорами,

четырёхметровые потолки,
белые стены и холодные полы.

Это был дом моей матери,
прежде чем она стала матерью.

Перед тем, как она была женой,
она была художником.

И только две комнаты в доме

со стенами, достигающими потолка,

и дверьми, которые
открывались и закрывались,

были ванная комната и фотолаборатория.

Фотолабораторию она построила
для себя, с на заказ

выполненными раковинами из нержавеющей
стали, с увеличенным полотном 2,5 на 3,

выдвигаемым большой рукояткой,

банки с красками, стоящие по цветам,

белая стеклянная стена
для просмотра негативов,

стойки для сушки, выезжавшие из стены.

Моя мать построила себе фотолабораторию.

Сделала её своим домом.

Влюбилась в мужчину, с большими
баскетбольными руками,

с его взглядом на свет.

Они поженились. У них родился ребёнок.

Переехали в дом рядом с парком.

Но оставили чердак на улице Вустер
для празднования

дней рождения и поиска сокровищ.

Ребёнок принёс серую гамму.

Наполнив фотоальбомы
её родителей красными шарами

и желтой глазурью.

Ребёнок вырос в девушку без веснушек,

с кривой улыбкой,

не понимающую, почему у её друзей
нет фотолабораторий в их домах,

не видевшую целующихся родителей,

не видевшую их держащимися за руки.

Но однажды появился ещё ребёнок.

Он был с идеально прямыми волосами
и щеками, как жевательная резинка.

Они называли его
сладкой картошечкой.

Когда он смеялся, то смеялся так громко,

что пугал голубей на пожарной лестнице.

И они вчетвером жили
в этом доме рядом с парком.

Девушка без веснушек,
сладкий картофельный мальчик,

баскетбольный отец,
и фотолабораторная мама.

И они зажгли свои свечи,
и они вознесли свои молитвы,

и уголки фотографии загнулись.

Однажды башни упали,

и дом рядом с парком оказался домом
под пеплом. Так что они сбежали.

С рюкзаками, на велосипедах,
в фотолабораторию,

но чердак на улице Вустер
был построен для художника,

а не для семейства голубей.

И стены, не доходящие до потолка,

не выдерживают воплей.

И человек с большими баскетбольными
руками тоже зачехлил своё оружие.

Он не мог вести эту войну, и никакие
карты не указали пути домой.

Его руки не были впору его камере,

не были впору его жене,

даже его собственному телу.

Сладкий картофельный мальчик
засовывал кулачки себе в рот,

ведь ему нечего было сказать.

Так, девушка без веснушек отправилась
на охоту за сокровищами одна.

И на улице Вустер, в здании
со скрипучими коридорами,

чердаком с четырёхметровыми потолками,

в фотолаборатории, где столько раковин,

за банкой с красками, она нашла записку,

прикреплённую к стене канцелярской
кнопкой, оставленную до падения башен,

ещё до рождения детей.

И записке говорилось: «Парень любит
девушку, работающую в тёмной комнате».

Это было за год до того, как мой отец
снова взял в руки камеру.

Его первый тайм-аут,
он последовал рождественские огни,

усеивавшие свой путь
через деревья Нью-Йорка.

Крошечные точки света, подмигивающие
ему из из самых тёмных теней.

Годом позже он путешествовал по стране,

следуя за лесным пожаром,

охотясь на него со своей камерой неделю.

Пожар опустошал Западное побережье,

съедая большегрузные фуры на ходу.

На другом конце страны

я пошла в класс и написала стих
на полях своей записной книжки.

Может, мы оба научились
искусству запечатлевать.

Может быть, мы учимся искусству принимать.

Может быть, мы учимся искусству отпускать.

Спасибо.

(Аплодисменты)