Может ли лекарство предотвратить депрессию или посттравматическое стрессовое расстройство?

В процессе улучшения препаратов происходят случайные, но революционные открытия. Это занимательное повествование описывает, как развивается наука. Нейрофизиолог Ребекка Брахман рассказывает об удачном случайном открытии свойств препарата, который может предотвращать развитие психологических нарушений, таких как депрессия и посттравматическое стрессовое расстройство. Послушайте — вас ждёт неожиданный поворот событий.

Это туберкулёзное отделение,

и когда бы сделано это фото,
в конце 1800-х,

один из семи человек в мире

умирал от туберкулёза.

Мы не представляли,
чем была вызвана болезнь.

Было предположение,

что собственная конституция
делала некоторых более восприимчивыми.

Болеть туберкулёзом было романтично.

Его также называли чахоткой.

Это была болезнь поэтов,

артистов и интеллектуалов.

Некоторые серьёзно считали,
что она повышает чувствительность

и наделяет творческим гением.

В 1950-х мы уже знали,

что причина туберкулёза —

высоко заразная бактериальная инфекция.

Это не так романтично,

но, с другой стороны,

это значило, что от него, вероятно,
можно найти лекарство.

Врачи открыли ипрониазид,

который, как они надеялись,
сможет излечить туберкулёз,

и дали его пациентам,

и пациенты были в восторге.

Они стали более общительными
и энергичными,

даже «танцевали в коридорах»,
согласно одному из отчётов.

Но, к сожалению,

лучше им не становилось.

Многие всё равно умирали.

Другой отчёт описывает их
«неуместно счастливыми».

Так были изобретены антидепрессанты.

Случайные открытия не редки в науке.

Но эти счастливые случайности

необходимо уметь распознавать.

Из своего опыта нейробиолога

я хочу вам рассказать

не о шальной,

а о просчитанной удаче.

Но для начала экскурс в историю.

К счастью, после 1950-х

мы изобрели несколько других средств
и теперь можем лечить туберкулёз.

И по крайней мере в США,
не факт, что и в других странах,

были закрыты санатории,

и большинство из вас
туберкулёз, вероятно, не беспокоит.

Но всё, что можно было сказать в 1900-х

об инфекционных заболеваниях,

сегодня применимо к психиатрическим.

В разгаре эпидемия
таких аффективных расстройств,

как депрессия и посттравматическое
стрессовое расстройство, или ПТСР.

В США один из четырёх взрослых

страдает от психического расстройства,

и, если вы не прошли через это сами,

или кто-то в вашей семье,

велика вероятность,
что кто-то из ваших знакомых мог,

просто они об этом не говорят.

Депрессия превзошла

ВИЧ, СПИД, малярию, диабет и войну

как лидирующая в мире причина
ограниченной дееспособности.

И точно так же,
как с туберкулёзом в 1950-х,

мы не знаем, что её вызывает.

Развившись однажды,

она переходит в хроническую,

и она неизлечима.

Второй антидепрессант был выведен

также случайно, в 1950-х,

из антигистаминного препарата,
повышавшего возбудимость людей,

имипрамина.

В обоих случаях: и с туберкулёзом,
и с антигистамином —

кто-то должен был распознать,

что лекарство от одного заболевания —

туберкулёза или аллергии —

может быть использовано
для чего-то совершенно другого —

для лечения депрессии.

А распознать это очень сложно.

Когда врачи заметили,
что ипрониазид улучшает настроение,

они не осознали по-настоящему
значение увиденного.

Они так привыкли
думать об этом средстве

в контексте лечения туберкулёза,

что просто отметили это

как неблагоприятный побочный эффект.

Как вы можете видеть,

пациенты 1954-го года
испытывали сильнейшую эйфорию.

Врачи беспокоились,
что это может помешать

излечению пациентов от туберкулёза.

Поэтому ипрониазид рекомендовали
использовать только в крайних случаях

на пациентах с устойчивой психикой,

в противоположность использованию его
в качестве антидепрессанта.

Привычка следить за действием лекарства
на одну определённую болезнь

мешала им увидеть его ещё больший
эффект для лечения другой.

Справедливости ради,
это не совсем их вина,

мы все подвержены
функциональным стереотипам.

Тенденции думать о предмете
только в контексте

традиционных функций
и способов применения.

Другая вещь — ментальная установка.

Это своего рода заранее заданная схема,

по которой мы решаем проблемы.

Она сильно усложняет перепрофилирование,

из-за чего, видимо, целый сериал
посвятили парню,

который отлично с этим справлялся.

(Смех)

Побочные эффекты ипрониазида и имипрамина

были очень сильны,

приводили к мании и танцам в коридорах.

Неудивительно, что их заметили.

Но это заставляет задуматься,
что мы ещё пропустили?

Ипрониазид и имипрамин —

это не только пример перепрофилирования.

У них есть ещё две важные общие черты.

Во-первых, ужасные побочные эффекты.

Интоксикация печени,

набор в весе более 22-х килограмм,

склонность к суициду.

Во-вторых, оба повышают
уровень серотонина,

химического стимулятора мозга,

или нейротрансмиттера.

Обе вещи по отдельности,

возможно, не так уж и важны,

но вместе они говорят о том, что нужно
выработать более безопасное лекарство

и начинать надо с серотонина.

Были разработаны селективные ингибиторы

обратного захвата серотонина (СИОЗС),

самый известный из которых — Прозак.

Это было 30 лет назад,

и с тех пор мы, в основном,
оптимизировали данные лекарства.

СИОЗС сегодня гораздо лучше,
чем их предшественники,

но у них по-прежнему много
побочных эффектов,

таких как набор веса, бессонница,

склонность к суициду...

и долгое время ожидания,
пока препарат подействует:

от четырёх до шести недель
для многих пациентов.

Это в лучшем случае,

на многих данные лекарства
просто не действуют.

А это значит, что сегодня, в 2016,

у нас всё ещё нет средств
ни от одного аффективного расстройства,

только препараты, подавляющие симптомы,

что соответствует приёму
болеутоляющего при инфекции

вместо антибиотика.

Вы почувствуете себя лучше,

но не вылечитесь.

Гибкость ума позволила нам распознать,

что ипрониазид и имипрамин

можно перепрофилировать,

что привело нас к гипотезе о серотонине,

на которой мы, по иронии, и зациклились.

Это передатчик сигналов мозга, серотонин,

из рекламы СИОЗС,

это драматизация, если вдруг не понятно.

В науке мы пытаемся
избавляться от предвзятостей,

проводя эксперименты
двойным слепым методом

или исключая статистику
при определении результатов.

Но предвзятость закрадывается
в наш выбор того,

что и как мы изучаем.

Мы зациклены на серотонине
вот уже 30 лет,

вплоть до исключения всего остального.

Лекарств так и нет,

а что, если серотонин —
не панацея от депрессии?

Может, он вовсе и не ключ к решению?

И независимо от того, сколько времени,

денег или усилий мы вложим,

это никогда не приведёт к лекарству.

Врачи недавно открыли,

возможно, первый после СИОЗС
по-настоящему новый антидепрессант:

Калипсол,

и он срабатывает очень быстро —
в течение нескольких часов или дня.

Он воздействует не на серотонин,

а на другой нейротрансмиттер: глютамин.

И у него было другое назначение:

анестезия при операциях.

Но в отличие от других лекарств,

которые распознали достаточно быстро,

у нас ушло 20 лет,

чтобы понять, что Калипсол —
антидепрессант,

несмотря на то, что он, вероятно,
лучше как антидепрессант,

чем другие препараты.

И, вероятно, именно потому что он лучше,

нам было сложнее его распознать.

Его эффекты не проявлялись в виде мании.

В 2013 году в Колумбийском университете

я и моя коллега,

доктор Кристин Энн Денни,

тестировали Калипсол на мышах.

У него очень короткий период полураспада,

то есть он покидает организм
в течение нескольких часов.

И мы лишь испытывали его.

Мы делали мышам укол

и только спустя неделю

проводили другой эксперимент,
чтобы сэкономить деньги.

В одном из моих экспериментов

мы подвергали мышей стрессу,

таким образом моделируя депрессию.

Поначалу казалось, что это не работает.

Мы бы на этом остановились.

Но, работая годами
над этой моделью депрессии,

я заметила, что данные выглядят странно

и не совсем правильно.

Поэтому мы снова

проанализировали данные

на основе того, получили ли мыши
инъекцию Калипсола

неделей раньше.

Вот как это выглядит.

Если вы посмотрите в крайний левый угол,

если поместить мышь в новое пространство,

в эту коробку, это очень увлекательно,

мышь будет ходить вокруг и осматриваться,

розовая линия показывает маршрут.

Мы также подсаживаем к ней
другую мышь в чашке,

с которой она может взаимодействовать.

Это драматизация,
если не совсем ясно.

Нормальная мышь будет осматриваться.

Общаться.

Узнавать, что происходит.

Подвергнутая стрессу мышь

в средней коробке

перестаёт быть общительной, любопытной.

Они, в основном, прячутся
сзади в углу, за чашкой.

А мыши, получившие инъекцию Калипсола,

справа от вас,

оставались любопытными и общительными.

Казалось, что они никогда
не подвергались стрессу,

что невозможно.

Мы могли бы на этом и остановиться,

но Кристин ранее использовала
Калипсол для анестезии

и несколько лет назад заметила,

что он странно воздействовал на клетки

и имел другие эффекты,

казалось, длившиеся намного дольше
срока действия препарата,

до нескольких недель.

Мы согласились,

что это возможно,

но были полны скептицизма.

И мы поступили, как принято в науке
в случае сомнений:

повторили испытания.

Я была в комнате с животными,

переселяя мышей из коробки в коробку,

а Кристин сидела на полу
с компьютером на коленях,

чтобы мыши её не видели,

и по ходу анализировала информацию.

И я помню, как мы кричали,

что не положено делать в помещении,
где проводятся испытания,

потому что всё сработало.

Казалось, эти мыши были
защищены от стресса,

или были неуместно счастливы,
называйте, как хотите.

А мы были очень взбудоражены.

Но потом подумали, что это слишком хорошо,
чтобы быть правдой.

И мы повторили испытания.

А потом повторили их на модели ПТСР

и физиологической модели,

где мы всего лишь давали мышам
гормоны стресса.

И наши студенты,

и коллеги через полмира во Франции

с каждым испытанием подтверждали,

что одна инъекция Калипсола

защищает от стресса на недели.

Мы опубликовали результаты год назад,

но с тех пор ряд независимых лабораторий
подтвердил этот эффект.

Мы не знаем, в чём причины депрессии,

но знаем, что она начинается со стресса

в 80% случаев.

Депрессия и ПТСР — два разных заболевания,

но это то, что их объединяет.

Травмирующий стресс —

боевые действия, стихийные бедствия,

общественное или сексуальное насилие —

вызывает посттравматическое
стрессовое расстройство,

но не у каждого, подвергшегося стрессу,
развивается аффективное расстройство.

Эта способность противостоять стрессу

и не поддаваться ПТСР или депрессии

известна как устойчивость к стрессу,

и она у каждого различна.

Мы всегда думали об этом
как о неком пассивном свойстве.

Это отсутствие факторов восприимчивости

и факторов риска для данных расстройств.

Но что, если оно активно?

Мы могли бы усилить его,

словно надев на себя нечто вроде брони.

Мы случайно нашли первое
повышающее устойчивость лекарство.

Мы давали только крошечную дозу препарата,

и этого хватало на недели,

в отличие от антидепрессантов.

Это подобно прививкам,

когда вам делают укол,

а через недели, месяцы или годы

вы подвергаетесь воздействию бактерий,

вас защищает не вакцина в организме,

а ваша имунная система.

Она вырабатывает устойчивость к бактериям,

и вы не можете заразиться,

что очень отличает вакцинацию
от лечебных процедур.

В таком случае вы заражаетесь,
подвергаетесь воздействию бактерий,

заболеваете и принимаете антибиотик,

который убивает эти бактерии.

Или же, в духе с тем,
что я говорила ранее,

вы принимаете средство,
подавляющее симптомы,

но не лечащее инфекцию,

и вы чувствуете себя лучше
только пока принимаете его,

что вынуждает вас продолжать приём.

При депресии и ПТСР,

вызванных стрессом,

существует только паллиативное лечение.

Антидепрессанты только подавляют симптомы,

из-за чего вам приходится принимать их

в течение всего срока болезни,

зачастую равного вашей жизни.

Наши повышающие устойчивость препараты
мы называем «паравакцинами»,

то есть подобными вакцинам,

потому что у них, судя по всему,
есть потенциал

защищать от стресса

и препятствовать развитию

депрессии и ПТСР у мышей.

Не все антидепрессанты — паравакцины.

Мы пробовали Прозак,

но безрезультатно.

Говоря о людях,

мы могли бы защитить тех,

кто подвержен риску

от вызываемых стрессом расстройств,
таких как депрессия и ПТСР.

Это работники экстренных служб, пожарные,

беженцы, заключённые и их охранники,

солдаты и так далее.

Чтобы вы имели представление
о масштабах заболевания:

в 2010 году его бремя для всего мира

оценивалось в 2,5 триллиона долларов.

И так как оно хроническое,

затраты увеличиваются
и, по расчётам, возрастут

до 6 триллионов в последующие 15 лет.

Как я говорила ранее,

перепрофилирование может быть затруднено
нашей предвзятостью.

У Калипсола есть другое имя:

Кетамин,

также известный как Особенный К,

наркотик, которым злоупотребляют
посетители клубов.

Он ещё применяется по всему миру
для анестезии.

Его назначают детям,
применяют на поле боя.

В развивающихся странах
его предпочитают другим средствам,

потому что он не влияет на дыхание.

Он внесён в список жизненно важных
Всемирной организацией здравоохранения.

Если бы мы изначально
распознали в кетамине паравакцину,

его было бы легко усовершенствовать,

но пока нам приходится бороться
с нашими функциональными стереотипами

и психологическими установками,
препятствующими нам.

К счастью, это не единственное
обнаруженное нами соединение,

обладающее профилактическими,
паравакцинальными свойствами.

Но все остальные
из обнаруженных нами средств —

совершенно новые,

им предстоит пройти процесс одобрения
Министерством здравоохранения,

если их вообще допустят
к употреблению людьми.

Пройдут годы.

Если мы хотим быстрых результатов,

кетамин уже одобрен Минздравом.

Он не запатентован и свободно доступен.

Мы могли бы вырабатывать его
за толику нынешних стоимости и времени.

Но помимо предвзятости
и функциональных стереотипов

на пути перепрофилирования лекарств
есть другое серьёзное препятствие:

политика.

Нет стимула для разработки лекарства,

которое не является запатентованным
и эксклюзивным,

так как фармацевтические компании

не зарабатывают на этом.

Это относится не только к кетамину.
Это касается всех лекарств.

Независимо от этого, для психиатрии
совершенно нова сама идея

препарата для предотвращения
психических расстройств,

в противоположность их лечению.

Возможно, что через 20, 50, 100 лет

мы будем смотреть
на депрессию и ПТСР так же,

как смотрим на туберкулёзные санатории,

как на дело прошлое.

Это могло бы стать началом конца
эпидемии психических расстройств.

Но как сказал один великий учёный:

«Только дурак уверен во всём.

Мудрец продолжает гадать».

Спасибо, ребята.

(Аплодисменты)