Юная поэтесса рассказывает историю Дарфура

Эмтитал (Эми) Махмуд пишет стихи про силу духа, снова и снова переживая ужасы геноцида в Дарфуре. Она читает два стихотворения о беженцах, семье, радости и горе, чтобы быть увиденной и услышанной.

Мне было 10 лет, когда я узнала,
что означает слово «геноцид».

В 2003 году

мой народ подвергся жестокому
нападению из-за нашей расы —

сотни тысяч убиты,

миллионы потеряли дома,

нация была разорвана на части
своим собственным правительством.

Мама и папа сразу же начали
высказываться против кризиса.

Я не понимала, что происходит,

но видела, что это разрушает
жизнь моих родителей.

Однажды я увидела, как мама плачет,

и спросила её, почему мы
хороним так много людей.

Я не помню слов, которые она выбрала,

чтобы описать геноцид 10-летней дочери,

но я помню это чувство.

Мы чувствовали себя совершенно одинокими,

словно нас никто не мог услышать,

как будто мы стали невидимыми.

Именно тогда я написала своё первое
стихотворение о Дарфуре.

Я пишу стихи, чтобы заставить людей
услышать и увидеть нас,

и именно так я узнала то,
что изменило меня.

Легко быть видимым.

Посмотрите на меня — я молодая
африканская женщина с платком на голове,

с американским акцентом,

с историей, после которой самое тяжёлое
утро понедельника покажется прекрасным.

Трудно убедить людей, что они
заслуживают быть видимыми.

Я поняла это однажды в школе,

когда учитель попросил меня
выступить с докладом о Дарфуре.

Я настраивала проектор,
когда моя одноклассница спросила:

«Почему мы должны это обсуждать?

Разве ты не понимаешь,
каково нам об этом говорить?»

(Смех)

В свои 14 лет я не знала, что ей ответить

или как объяснить ту боль,
которую я чувствовала

каждый раз, когда нас
принуждали молчать об «этом».

Её слова вернули меня к дням
и ночам на земле Дарфура,

когда нас принуждали
оставаться безмолвными,

когда мы молча пили утренний чай,

потому что гул военных самолётов
заглушал наши голоса.

Я вернулась в те дни, когда нам говорили,

что мы не только не заслуживаем
быть услышанными,

но что у нас нет права на существование.

Чудо произошло в тот момент,

когда все ученики заняли свои места

и я начала говорить,

несмотря на вернувшееся чувство,
что я не заслуживаю права быть там,

что я не на своём месте

и не имею права нарушить молчание.

Пока я говорила,

а мои одноклассники слушали,

страх исчез.

Я успокоилось

и почувствовала себя в безопасности.

Это был звук нашей общей скорби,

их объятия были

как крепкие стены,
удерживающие нас вместе.

У этого не было ничего общего с вакуумом.

Я выбрала поэзию,
потому что это шло изнутри.

Когда кто-то стоит перед тобой
с открытым разумом, телом и душой

и говорит: «Заметьте меня»,

невозможно не осознать
свою собственную человечность.

Это изменило для меня всё.

Это придало мне смелости.

Каждый день я чувствую,
что значит быть увиденным,

и это делает меня цельной личностью.

Теперь я спрашиваю вас:

«Готовы ли вы увидеть меня?»

Они вручили мне микрофон,

в то время как мои плечи
опустились под тяжестью стресса.

Женщина спросила:

«Больше миллиона беженцев
покинули Южный Судан,

можете прокомментировать?»

Я почувствовала, как зашаталась
на каблуках, купленных мамой,

задавая вопрос:

«Мы остаёмся или уехать безопаснее?»

В голове крутились числа:

миллион людей исчезли,

двум миллионам пришлось бежать,

400 000 человек погибли в Дарфуре.

Ком застрял в моём горле,

как будто каждое из этих тел
только что обрело могилу

прямо здесь в моём пищеводе.

Наша некогда единая страна

разделилась на Север и Юг,
Восток и Запад —

настолько непримиримые,
что даже Нил не смог удержать нас вместе,

а вы просите меня подвести итог.

Они говорят о цифрах, как будто
это всё не по-настоящему,

как будто 500 000 человек
не погибли в Сирии,

как будто 3 000 беженцев не упокоились

на дне Средиземного моря,

как будто нет целых томов,
заполненных фактами о геноцидах,

и теперь они хотят,
чтобы я написала ещё один.

Факт:

мы никогда не разговаривали за завтраком,

потому что гул военных самолётов
заглушал наши голоса.

Факт:

мой дедушка не хотел оставлять дом,

поэтому погиб в зоне военных действий.

Факт:

горящий куст без Бога — это просто костёр.

Есть разница между тем, что я знаю,

и тем, что можно сказать в микрофон.

Говорить ли о скорби? О переселении?

Говорить ли о насилии?

О том, что в жизни всё страшнее,
чем показывают по телевизору?

О том, насколько страшно
ждать пока включатся камеры?

Должна ли я рассказывать ей о наших телах,

которые на 60 % состоят из воды,

но горят, как сухие щепки,

питая огонь нашими жертвами?

Рассказать ли, как сначала убили мужчин,
заставив матерей смотреть?

О том, как они пришли за детьми,

как разбросали их по всему
континенту, как разрушили наши дома?

Рассказать ли ей, что даже крепости
рассыпаются от укуса бомбы?

Должна ли я рассказать про пожилых,

про наших героев,

слишком слабых для побега,
слишком дорогих для пуль —

о том, как они маршировали

с поднятыми руками под дулами винтовок

прямо в огонь?

Как их трости питали пламя огня?

Правда, как кусок проволоки —
не проглотить.

Невыносима,

как долина, наполненная
гнилостным дымом смерти.

Может, лучше в стихах?

Может ли строфа стать
погребальным саваном?

Станет ли проще, если я заменю слова?

Если вы не увидите моих слёз,
вы меня выслушаете?

Утихнет ли боль,
когда я выключу микрофон?

Почему каждое моё слово
кажется мне последним?

Тридцать секунд для звука взрыва

и три минуты для стихотворения.

Мой язык высохнет после смерти

и превратиться в пепел,
так и не став углём.

Я чувствую, как нога онемела,

и я понимаю, что я сжала колени,

готовясь к удару.

Я никогда не ношу обувь,
в которой нельзя убежать.

Спасибо.

(Аплодисменты)

Я бы хотела закончить на хорошей ноте,

потому что жизнь полна парадоксов:

там, где я плакала больше всего,

там же я научилась снова улыбаться.

Итак, вот моё стихотворение.

«Богатое воображение

или

400 000 способов расплакаться».

Для Зейнаб.

Я грустная девушка,

Но у меня есть план,

Я стараюсь улыбаться,
чтобы не тратить сил на боль.

Первым делом они украли мой сон,

Глаза тяжелые, но широко открыты,

Мне кажется, что я упустила что-то,

Может, армия всё ещё наступает.

Они не пришли,

и я купила подушки побольше.

(Смех)

Моя бабушка могла вылечить что угодно

своими рассказами про жизнь.

Она говорит, что я могу
заставить смеяться кого-угодно

даже посреди бушующей войны.

Война превращает супружеское
ложе в пристанище печали.

Тебе ничего не надо, только исчезнуть,

но в сердце не уместить так много
воспоминаний, чтобы спокойно уйти.

Но радость —

радость — это доспехи, которые мы
несём через границы разрушенной родины.

Смесь историй и лиц,

аромат от которой остается даже
после того, как запах исчез.

Память, которая преодолеет
даже самые худшие моменты.

Моя память заполнена
днями смеха и днями слёз,

слёз и смеха.

Смех и слёзы — простые
человеческие реакции,

свидетельства способности самовыражения.

Позвольте мне выразить себя:

если я заставляю вас смеяться —

это нарочно.

И даже если вы заплачете,

я всё равно считаю, что вы прекрасны.

Это для моей сестры Зейнаб,

оказавшейся прикованной
к постели однажды утром.

Последний раз мы виделись в Судане,

я была у её больничной кровати

в 400-летнем здании во Франции.

Зейнаб хотела услышать стихи.

Внезапно английского, арабского
и французского языков стало недостаточно.

Все слова, которые я знала,
стали пустым звуком,

и Зейнаб сказала: «Ну, давай уже».

(Смех)

Я прочитала ей всё, что могла,

и мы смеялись —

нам это понравилось.

Это был самый важный момент
в моей жизни, когда я стояла,

окружённая семьей,

теми людьми, которые были
принесены в жертву ненасытной войне,

но которым всё-таки удалось
взять лучшее от этой жизни;

люди, которые научили меня
не только смеяться,

но и как выстоять перед лицом смерти;

которые простирали руки к небу,

измеряя расстояние до солнца,
и говорили: «Улыбайся,

мы встретимся на небесах».

Зейнаб,

Зейнаб, которая научила меня
любви во Франции,

Зейнаб, которая хотела слушать
стихи на смертном одре —

страдала от фибромиалгии.

Её сердечные мышцы
увеличивались до тех пор,

пока не перестали функционировать.

Она обнимала меня,
и я чувствовала свою значимость.

Я сказала: «Зейнаб,

разве не странно, что твоя
единственная проблема

в том, что твоё сердце слишком велико?»

Спасибо.

(Аплодисменты)