Открытые границы — путь к безопасности | Эндрю Соломон | TEDxExeter

Заметив в выборах на должность Президента США Дональда Трампа и голосовании за Брексит в Великобритании опасную для общества тенденцию изоляционизма, известный автор и докладчик TED Эндрю Соломон выступил с пылкой речью о личной и политической пользе путешествий. Он утверждает, что познание других стран — лучший способ познать самого себя, в то время как неосведомлённость о других культурах порождает страх, подозрительность и войны.

Это выступление записано на мероприятии TEDx, независимо организованном местным сообществом с использованием формата конференций TED. Узнайте больше на http://ted.com/tedx

Александр фон Гумбольдт, выдающийся
натуралист XIX века, однажды сказал:

«Нет мировосприятия опаснее,

чем мировосприятие тех,
кто не видел мира».

Я считаю, что путешествия —
это моральный долг каждого,

кто может себе это позволить,

а живой интерес к миру —
наша перед ним обязанность.

Знакомство с миром
в какой-то степени необходимо всем.

Я уверен: если каждый человек

до своего тридцатилетия проведёт
две недели в чужой стране —

не важно, где именно
и чем он будет там заниматься, —

то половина глобальных дипломатических
проблем будет решена.

Если бы правительство осознало
эту социальную функцию путешествий,

то разработало бы программы
поддержки туризма

наряду с здравоохранением и образованием.

Путешествие — это и окно, и зеркало.

Через это окно

можно увидеть другое
общество и его культуру.

А глядя в это зеркало,

вы обнажаете свою сущность

и видите истинное «я» так ясно,

как не увидели бы ни при каких
других обстоятельствах.

Нам всем нужны соотечественники.

Человек, лишённый места,
которое он бы мог назвать своим,

скорее всего не сможет
идентифицировать и самого себя.

Но без людей, отличных от нас,

мы становимся карикатурами на самих себя.

Ни одна из этих идей не должна победить.

Ни одна из них не должна
уничтожить другую.

Я являюсь гражданином Великобритании
и Соединённых Штатов Америки.

В прошлом году я голосовал
против Брексита и Трампа,

но оба раза оказался в меньшинстве.

(Смех)

Результаты этих голосований

и националистически настроенные власти

Польши, Венгрии, Турции и России

препятствуют формированию этнического
многообразия и открытию границ,

что характеризовало
сложившийся до того миропорядок.

На октябрьском съезде Консервативной
партии Тереза Мэй сказала:

«Не существует такого понятия,
как гражданин мира.

Если вы считаете себя гражданином мира,
то вы гражданин пустого места,

вы просто не понимаете
значения слова "гражданство"».

Тереза Мэй не права.

Патриотизм — не то же самое,
что национализм,

можно любить свою страну
и при этом любить и другие страны.

Одно не исключает другое.

Политика идентичности,

проводимая в течение последних 20 лет,

не дала нам ничего,
кроме теории пересечений,

согласно которой каждый из нас наделён
множеством индивидуальных особенностей,

можно одновременно быть пожилым
консерватором британцем-геем

или молодым глухим радикалом-французом,

или англо-американцем, европейцем
и гражданином мира.

Отличительной чертой совершенного общества

является умение мириться и приветствовать
перекликающиеся особенности,

в то время как отсутствие этого умения —
признак отчуждения и отрицания.

Но не обманывайтесь:
если у нас схожие проблемы,

нас вряд ли устроит
одинаковое их разрешение.

Работая в Камбодже, я познакомился
с женщиной по имени Фали Нуон,

пережившей невероятные ужасы геноцида.

Её заставили наблюдать за тем,
как её дочь изнасиловали,

а затем убили в её присутствии.

Её грудной ребёнок умер от того,

что она была слишком истощена
и у неё не было молока.

На исходе войны она оказалась
в лагере на тайской границе,

где заметила, что в том лагере

было очень много женщин,

каким-то чудом переживших
ужасные унижения и зверства;

теперь они просто сидели
у своих лагерных палаток

и смотрели в пространство, не заботясь
о своих детях и не делая больше ничего.

Она пошла к людям, разбившим лагерь.

«Мы заняты борьбой с инфекциями.

Ничем не можем вам помочь», — ответили ей.

Тогда она решила,
что должна что-то сделать,

и ей в голову пришла идея,
которую в разговоре со мной

она назвала трёхступенчатой программой.

«Для начала подходила
к тем женщинам, — сказала она, —

и учила их забывать.

Нет, они никогда не смогут
вычеркнуть из памяти все те ужасы,

которые им пришлось пережить,

но я отвлекала их на другие вещи,

заполняла их разум чем-то иным,

и это было началом так называемого
«процесса забывания».

Научив из забывать, я учила их работать.

Некоторые из них не умеют
ничего, кроме уборки дома.

У некоторых есть способности к ремёслам,
другие умеют делать что-то более сложное,

но всем им нужно помочь понять,

какое занятие подходит каждой из них.

Научив их забывать и работать,

я показывала им, как делать
маникюр и педикюр».

«Что, простите?», — спросил я.

(Смех)

«Главное, что утратили люди
во времена правления Красных кхмер,

это способность доверять друг другу.

Эти женщины годами не имели
возможности ощущать себя красивыми.

Я приглашала их в свою палатку,
предварительно заполнив её паром,

и уже через несколько минут

они протягивали руки и ноги
незнакомцам с острыми инструментами,

(Смех)

а ещё через пару минут

они начинали делиться
друг с другом своими историями.

После этого я объясняла им,
что это не три несвязанных навыка,

а составляющие одного
способа существования.

Осознав это, женщины

были готовы вновь выйти в мир».

Демократическое правительство
традиционно смотрит только вперёд,

поощряя тем самым процесс забывания,

но мы обязаны начать работать и доверять.

Сейчас мы прекрасно умеем забывать,
а вот с работой и доверием дела пло́хи.

До выборов Дональд Трамп сказал:

«У меня нет времени на путешествия.
Сейчас я нужен Америке».

Можно ли разглядеть Америку,
не выезжая для этого временами за границу?

Действия националистов
заставляют поверить в то,

что различия не столь
прекрасны, сколь пугающи.

И одна из целей, которую они преследуют,
это разрушение человечности.

Поэтому совсем неудивительно,

что вскоре после Брексит-голосования

комиссар лондонской полиции заявил
о росте преступлений на почве ненависти,

а Южный центр обеспечения контроля
законности в США зарегистрировал

более 1 000 инцидентов на почве ненависти
в течение трёх недель после выборов.

Если мы не знаем друг друга,

то нам намного легче пойти на убийство.

Когда мне было шесть лет,

мы с отцом отправились на машине за город.

Он начал рассказывать историю,

в которой были отсылки к Холокосту.

Он думал, что я знал,
о чём идет речь, но я не знал.

Я попросил его объяснить, что он и сделал,

но я ничего не понял
и вновь попросил его объяснить.

Он объяснил, а когда я попросил его
об этом в третий раз,

он сказал: «Это было абсолютное зло».

Тон его голоса однозначно указывал
на окончание беседы.

Но у меня оставался ещё один вопрос:

«Почему те евреи просто не ушли,
когда стало совсем невыносимо?»

«Им было некуда идти», — ответил отец.

Мне было всего шесть лет,
но я уже тогда подумал,

что никогда не стану одним из тех людей,

что я всегда найду место,
куда можно было уйти,

и на каждом из обитаемых континентов

будут люди, принимающие меня с радостью.

Это переопределило всю мою жизнь.

Господствующая политика изоляционизма
заставила людей забыть о том,

что в основе безопасности лежит наличие
множества мест для отступления.

Год назад я был в Москве в тот момент,

когда Путин привёл в действие
несколько диктаторских указов.

Я приехал к своему
старому знакомому Андрею Рейтеру.

Он был одним из тех,
кто противодействовал путчу

после распада Советского Союза

и вёл идеалистическую борьбу
за свободу и справедливость.

«Сожалеешь ли ты о том, что потратил

так много сил на идеи,
оставшиеся невоплощёнными?» —

спросил я его.

Он посмотрел на меня и сказал:
«Сожалею ли я? Нет, не сожалею.

Это предопределило мой дальнейший
образ мыслей и действий.

Тот период идеализма
был сродни счастливому детству.

Он выработал во мне навыки,

которые помогают справляться
с любыми другими событиями».

Тогда я осознал,

что разбитые надежды полны благородства,

которого нет в простой безнадёжности,

а время перемен может быть
ценно само по себе,

вне зависимости от того,
куда ведут эти перемены,

и что изменение происходит только
после неоднократных появлений надежды.

В феврале 2002 года,
сразу после начала конфликта,

я отправился в Афганистан.

Я поехал в его лучшую часть,
так как не верил, что страна

может целиком состоять из воинственных
крестьян и коррумпированных бюрократов —

именно в таком свете её представляла
западная пресса того времени.

У меня был помощник и переводчик,

человек, ставший мне добрым другом, Фарух.

Я сказал ему, что хотел бы
раздобыть меховую шапку,

вроде той, что носит Карзай.

Он ответил: «Тогда нам нужно

попасть на ту улицу, где работают
мастера по пошиву шапок».

Мы поехали туда, заказали шапку,

а на следующий день забрали её.

«Место нашей следующей встречи
в пяти минутах отсюда, — сказал Фарух, —

мы можем пройти напрямую
через этот рынок».

Я согласился.

В то время большинство западных людей,
пребывавших в Афганистане,

были военными или представителями ООН,

и им запрещалось проходить через места
скопления людей, вроде рынков.

Мы пошли через рынок, и Фарух сказал мне:

«Наденьте шапку».

«Фарух, иностранцы, подражающие
местным жителям, выглядят нелепо.

(Смех)

Я не надену шапку».

«Ну же!», — сказал он.

«Серьёзно, Фарух,
я не стану этого делать».

«Пожалуйста, наденьте», — попросил он.

«Хорошо, — согласился я, —
я надену шапку».

Я надел шапку, и внезапно люди вокруг нас
принялись жарко аплодировать.

(Смех)

Один пожилой мужчина подошёл и обнял меня.

Он сказал: «Ты иностранец,
но ты приехал в нашу страну,

пришёл к нам на рынок

и надел настоящую афганскую шапку,
истинно по-афгански,

поэтому мы хотим, чтобы ты знал —
мы рады приветствовать тебя здесь».

Неделю спустя я проводил интервью
с тремя женщинами-активистками.

Они пришли на встречу в бурках,

но только мы присели
и начали разговор, как они сняли их.

«Режим Талибан свергнут, — сказал я, —

вы больше не обязаны носить эти одежды.
Почему же вы продолжаете это делать?»

«Если я выйду на улицу без бурки, и меня
изнасилуют, — сказала одна из них, —

то все скажут,
что я сама в этом виновата».

«Если я сниму бурку, — сказала вторая, —

а режим талибов вернётся к власти,

они могут наказать всех,
кто не носил бурку».

Но вот, что сказала третья:
«Когда талибов свергли, я поклялась,

что сожгу это ненавистное облачение
и больше не надену ничего подобного.

Но за пять лет я так привыкла
быть невидимой,

что перспектива вновь стать
видимой очень пугает».

Я понял, что невидимость

давала этой женщине
определённый уровень свободы.

Но также я понял, что свобода
сама по себе является тюрьмой,

и чаще всего именно
наименее свободные люди

лучше остальных понимают,
что такое свобода.

Как сказал Тони Моррисон:

«После того, как тебе дали свободу,
найди путь к самоосвобождению».

В свободном обществе у вас есть шанс
добиться поставленных целей,

а в несвободном у людей
нет такой возможности,

что наполняет их неосуществимыми мечтами.

Речь людей, живущих в неволе,
обычно очень яркая,

но слово «свобода»
имеет глагольную природу.

Вы должны проживать
и достигать её каждый день.

Свобода не статична.

Это не состояние, которого можно
достигнуть и остаться в нём.

Чтобы обрести свободу,
требуется очень много времени

и большáя решимость,

а завоёванная с таким трудом,
она может быть потеряна невероятно быстро.

Нацизм, апартеид,
Силы хуту, Великая Сербия —

все эти движения уничтожили
справедливость, существовавшую до них.

В Китае я пообщался
с художником Чжаном Пейли,

участвовавшим в студенческом восстании
на площади Тяньаньмэнь в 1989 году.

Он убежал с места действия, а позже
написал картину по мотивам увиденного

и вывесил её на мосту в городе Ханчжоу.

После этого его объявили в розыск,
и ему пришлось скрываться.

Он сказал мне: «Возможно,
произошедшее было благом,

ведь не случись этих событий,
могла начаться революция

и погибли бы сотни тысяч людей».

«Но, Пейли, — возразил я, —
как ты можешь говорить такое?

Ты едва не отдал жизнь за идею,
тебе пришлось пуститься в бега.

Ты же так свято верил
в студенческое противостояние».

«Я художник, — ответил он, — а потому
имею право на идеалистические взгляды.

Но идеализм в руках лидера —
ужасная вещь».

Мы с мужем недавно приняли в семью

ливийского беженца по имени Хассан.

Мы сделали это отчасти потому, что жизнь
американских геев, которой живём мы,

это непозволительная роскошь для геев,
не только живущих там, откуда он родом,

но и в целом для огромного
числа геев по всему миру.

Также мы сделали это потому,
что считаем помощь беженцам

всеобщим моральным долгом,

и мы хотели донести

до наших детей, друзей
и даже до нас самих мысль о том,

что всеми поруганным
«чужаком» может стать

не просто ваш знакомый,
но и ваш близкий человек.

Дать Хассану приют под нашей крышей —
это политически важное решение для нас,

хотя он и обучает нашего сына
игре в футбол, работает в больнице,

печёт восхитительные пироги
и веселит всех нас.

Я надеялся, что со временем его пребывание
у нас утратит свой политический оттенок,

и это произошло незаметно для нас в тот
вечер, когда в США прошли выборы.

Итальянский политик-теоретик
Антонио Грамши однажды сказал,

что для революции необходимы
пессимизм интеллекта и оптимизм воли.

Я думаю, что любые социальные перемены

требуют пессимизма интеллекта
и оптимизма воли.

В то время, когда апартеид пошёл на спад,

я поехал в Южную Африку,
чтобы сделать репортаж.

Мне казалось, что я приехал из мира,
где действует демократия,

в мир, для которого она лишь
призрачной надеждой маячит на горизонте.

Но всё меняется.

В ноябре, сразу после выборов,

ко мне в Нью-Йорк приехал Уильям Кентридж,

южноафриканский художник,
с которым я провёл много времени.

Мы разговаривали о происходящих событиях,

и он сказал: «Самое поразительное
это не то, насколько вы потрясены сейчас,

а то, что это потрясение
полностью исчезнет через полгода».

Я твёрдо решил оставаться потрясённым.

(Смех) (Аплодисменты)

Спасибо.

Оставаться потрясённым — непростая задача.

Это требует сопротивления равнодушию,
наступающему после основного удара,

и осознания того, что наше общество
подстерегает опасность ожесточения;

мы должны противостоять этому.

Путешествия прямо
противоположны шовинизму.

Шовинизму необходима зашоренность,

а путешествия расширяют горизонты.

Приобщение к глобальному миру —

лучший способ создавать глобальный мир.

Американский поэт Роберт Фрост писал:

«Пока я не воздвиг стены́, хотел бы знать,
Что уберечь хочу и от чего сбежать,

Кому хочу обиду нанести.

Здесь что-то есть, что ненавидит стéны,

Что хочет их разрушить».

На это сосед — другой герой
стихотворения — ответил:

«Хорошие заборы для соседства хороши».

Но как показывает история, хорошие заборы
хороши для разжигания вражды.

Дональд Трамп говорит
о своём великом проекте,

о возведении стены между США и Мексикой.

Великобритания строила стену
в городе Кале,

чтобы остановить поток нелегальных
иммигрантов с континента.

Всё ещё сохраняются миротворческие стены

в некоторых местах Северной Ирландии.

Венгрия также пообещала построить

массивные ограждения вокруг всей страны.

Израиль тоже превращается
в государство, состоящее из стен.

Стены — бетонный символ изоляционизма,

который обычно ранит тех,
кто к нему стремится,

ничуть не меньше тех,
от кого отстраняются.

Этот процесс не позволяет увидеть,

насколько либеральное мироустройство
было бы полезно всем нациям

и демонстрирует полное безразличие
к тому, что мир охватывает война,

к усилению ядерного вооружения.

Это вновь ослабит и Америку,

и Великобританию.

Это поставит под удар хрупкий мир,
воцарившийся после двух мировых войн

и не являющийся данностью.

Стена — это наша бурка,

это символ безопасности, угнетающий нас

и заставляющий страдать.

Мы, борцы за интернационализм,

должны понимать, что переговоры

могут быть сложными.

Наличие дешёвой рабочей силы
ведёт к сокращениям на Западе,

в то время как западный менеджмент
эксплуатирует бедняков по всему миру.

Нам следует помнить,

что языковой барьер служит
причиной недопонимания,

а значение ценностей
часто подвергают сомнению.

Но до тех пор, пока мир будет поражён
войной, голодом и нищетой,

всегда будут люди, спасающиеся бегством
из разорённых и опасных районов

в менее проблемные и процветающие.

Они бегут не потому, что им это в радость,

и не для того, чтобы познать новые места.

Они бегут не без сожалений.

Они остаются потрясёнными вне зависимости
от того, хотят они этого или нет.

Работая в Триполи
на закате эры правления Каддафи,

я провёл интервью со всеми
правительственными министрами.

Меня поразило то, что все те, кто хотел
сближения с западными странами,

до этого жили или учились в США,
Великобритании или Западной Европе.

Те же, кто желал, чтобы Ливия оставалась
страной беспредела и терроризма,

не имели такого опыта.

Изолирование, содержание людей под замком

взращивает в нас невежество,
порождающее ненависть.

Открытость гарантирует нам безопасность.

Поразительно, что жители
Нью-Йорка и Лондона —

городов с наибольшим числом иммигрантов —

боятся их намного меньше, чем люди,
проживающие в более отдалённых районах.

Люди, боящиеся иммигрантов,
никогда их не встречали.

Воздвижение стен не решит их проблему.

Фортификация — это лишь
маскировка слабости.

Вовлечённость — единственный путь вперёд.

Тереза Мэй извратила смысл всего этого.

Как граждане своей страны, мы должны
предпринимать действия внутри неё,

в то же время не забывая
об остальном мире.

Считая, что не можем быть гражданами
мира, мы теряем для себя мир,

гражданами которого могли бы быть.

Спасибо.

(Аплодисменты)

Спасибо.

Спасибо.

(Аплодисменты)

Спасибо, спасибо.