(Аплодисменты)

Я хочу поделиться небольшим секретом,

который, я надеюсь, перестанет
быть таковым к концу беседы.

Я по-настоящему, безумно,
глубоко влюблена в человеческий мозг.

Наука всегда учила нас,
что мозг формирует человека,

что он делает нас
единственными в своём роде.

Если мы задумаемся о нашем мозге —
в нем 200 миллиардов нейронов.

Представьте, всё население планеты —
лишь 7 миллиардов.

В мозге — сотни триллионов связей.

Если мы представим
все звезды Млечного пути,

то этих связей больше,
чем всё их количество, вместе взятое.

Это невообразимо сложный орган,
который мы носим в себе,

куда бы мы ни пошли.
И он формирует наше Я.

Он фильтрует наше восприятие,

понятие о себе и других,
об окружающем мире

и о нашем месте в нём.

И самое удивительное —

не существует мозга, в точности
похожего на другой.

Если вы посмотрите
на человека рядом с вами,

вы заметите все его физические отличия:

форму носа, цвет глаз, рост,

тогда как между вашим мозгом
и вашего соседа

различий больше, чем всех комбинаций
ваших физических отличий.

Итак, наш мозг делает нас уникальными.

Я сегодня здесь, чтобы
поделиться с вами моей историей,

и она о том, как я пришла к тому,

что не только наш мозг
формирует нас,

но и мы так же можем
формировать свой мозг.

Моя история началась в первом классе,

когда мне был поставлен диагноз
психическое торможение.

Мне сказали, что у меня есть нарушение,

и что я никогда не смогу учиться,
как другие дети.

И это прозвучало ясно и определённо.

Мне сказали, что мне нужно
научиться жить с этими ограничениями.

Это было в 1957 году, когда господствовала
концепция неизменяемости мозга.

Моё детство было исполнено
мучительной борьбы.

Я не могла сказать, сколько времени.
Не могла понять связи

между часовой и минутной стрелкой.

Я даже не могла понимать язык.
Всё, что я читала,

было мне непонятно,
казалось тарабарщиной.

Я могла понимать конкретные вещи.

Если кто-то говорил мне:
«Человек носит чёрное пальто»,

я могла мысленно нарисовать это себе
и могла понять это.

Но что я не могла делать —
это осознать понятие, идею

или взаимосвязь.
Я запутывалась в них.

Я размышляла, как моя тётя могла быть
сестрой моей матери,

и что может означать доля 1/4?

Любое абстрактное понятие
было непостижимым для меня.

Ирония и шутки были невозможны.

Так, я научилась смеяться,
когда все смеются.

Причина и следствие
не существовали в моём мире.

За явлениями я не видела
никаких причин, их порождающих.

Мой мир состоял из раздробленных кусочков
несвязанных фрагментов.

И в итоге,
моё фрагментарное мировосприятие

стало причиной
раздробленного представления о себе.

И это было не всё:
вся левая сторона моего тела

была будто чужая,
не имевшая связи с остальным.

Моя левая сторона была в полном разброде,
задевая вещи на пути.

Если я брала левой рукой какую-то вещь,
обязательно роняла.

Если я клала левую руку на что-то очень горячее,
я чувствовала боль,

но не понимала её источника.

Я по-настоящему была опасна
для себя самой.

Моя мама была уверена,
что я не доживу до 5 лет.

В довершение ко всему, у меня
были пространственные проблемы.

Я не могла осознать
трёхмерное пространство.

Я не могла представить себе карту.

Я постоянно терялась,
даже в доме друзей.

Переход дороги вселял ужас.

Я не способна была
оценить расстояние до машины.

Геометрия для меня была кошмаром.

Я испытывала жуткий стыд.

Я чувствовала, что во мне было
какое-то ужасное повреждение.

Психический блок, диагноз,
который был мне поставлен,

в моем детском воображении
рисовался как некий деревянный куб

в моем мозге,
который затрудняет обучение.

Конечно, это было не так, однако,
я была недалека от истины.

Как я узнала позднее,
у меня действительно была блокада

в очень важной части мозга.

Я пробовала все традиционные подходы,
но они не затрагивали

компенсаторных возможностей
и имели мало отношения к моей проблеме,

не искали возможности
скомпенсировать патологию,

не были нацелены на её источник.

Героические усилия
почти не давали результата,

Я была уже в 8 классе.

Я зашла в тупик.

Трудно было себе представить,
как я буду в старших классах,

с более сложной учебной программой.

Единственный выход, который
я тогда видела — самоубийство.

Прекратить эту боль.

На следующее утро
после неудачной попытки самоубийства,

я жестоко отчитала себя, так чтобы больше
даже не помышлять о том, что имею такое право.

Итак, я продвигалась вперёд.

Меня поддерживала позиция,
на которой стоял всегда мой отец.

Он был изобретатель
и был влюблён в сам процесс творчества.

Он учил меня, что если есть проблема,
но нет её решения,

ты должен приложить все усилия,
чтобы его создать.

Другая вещь, которой он меня научил —

перед тем как решать проблему,
надо понять её природу.

Так я продолжила свои поиски,
Я начала изучать психологию,

чтобы понять, что со мной не так,

где корень проблемы,

И вот, летом 1977 года
моя жизнь перевернулась.

Я встретилась со случаем,
подобным моему.

Русский солдат, Лев Засецкий.
Единственная разница между нами —

его мозг был повреждён пулей,

а мой — был таким от рождения.

Я повстречалась с ним на страницах книги
«Этот потерянный и возвращённый мир»,

написанной блестящим русским нейрофизиологом,
Александром Лурья,

где о Засецком говорилось,

что он не может сказать сколько времени,
живёт будто в плотном тумане,

его сознание раздроблено
на мелкие кусочки.

Этот человек жил в точности, как я.

Итак, в 25 лет в 1977 году

я, наконец, узнала
об источнике своей проблемы.

Это был участок моего мозга,
его левого полушария, который не работал.

И тогда я наткнулась
на работу Марка Розенцвейга,

которая указала мне на решение.

Розенцвейг, работая с крысами,

обнаружил, что крысы, в благоприятной
и стимулирующей обстановке,

способны лучше обучаться.
Исследовав мозг таких крыс, он обнаружил,

что мозг изменился и физиологически,
подстраиваясь под нагрузки.

Что он способен изменяться,
функционируя.

Открытие нейропластичности подтверждало
способность мозга к изменению,

физиологическому и функциональному,
в результате стимуляции к действию.

Теперь я знала, что нужно делать.

Найти способ заставить мой мозг
работать, упражнять его,

укрепляя те слабые участки.

И это было началом моего изменения
и дела всей жизни.

Я должна была верить, что человеческий мозг
должен был быть нейропластичен

так же, как у крыс, а возможно и более.

Итак, я придумывала моё первое упражнение.

Я использовала часы, так как часы —
это некая абстрактная взаимосвязь,

которая никогда не поддавалась мне.

Я начала с часов с 2-мя стрелками.

Понуждая свой мозг воспринять эту связь,

добавляя затем 3-ю и 4-ю стрелку,

так как я хотела заставить его работать
со всё большей и большей нагрузкой,

соединяя воедино все звенья,
стараясь уловить их взаимосвязь.

И через 3 или 4 месяца,

я почувствовала какой-то ощутимый сдвиг.

Мне всегда хотелось читать книги по философии,
но я не была способна их понять.

И тут как раз у меня был доступ
к философской библиотеке.

Я зашла туда, сняла с полки книгу,

открыла её на случайной странице,

прочла и поняла всё, что я там прочла.

Такого не случалось со мной
за всю мою прежнюю жизнь.

И я подумала, возможно, это случайность,
или попалась слишком простая книга.

Тогда я сняла с полки другую,
прочла её и всё поняла.

И к концу я была окружена
кипой в сотню книг,

и я могла читать и понимать
каждую страницу.

Я поняла, что произошли изменения.

(Аплодисменты)

Спасибо.

Мой эксперимент удался.

Человеческий мозг способен к изменению.

И тогда я решила
придумать упражнение

для той части моего тела,
которая плохо мне подчинялась,

и я знала, что для этого нужно работать
над правым полушарием,

его соматосенсорной корой,
отвечающей за ощущения.

Я придумала для этого упражнения,
и больше не угроза самой себе.

Затем, я решила
и пространственную проблему,

так как уже очень устала от неё,

разработала для неё упражнения
и больше не теряюсь.

Могу читать карты, не люблю GPRS,

я люблю читать карты,
потому что теперь — умею. (Смех)

Итак, теперь я знала,
что мозг может изменяться.

Я — живое доказательство
его нейропластичности.

Но что больно ранит меня —
я всё ещё встречаю людей,

детей, борющихся
с трудностями в обучении,

и им всё ещё говорят то же,
что и мне в 1957 году,

что они должны научиться жить с этим,

они не осмеливаются
и помышлять об ином.

То, что я узнала с 1977 года,
со встречи с Засецким, Лурья и Розенцвейгом,

это то, что да,
наш мозг формирует нас

он влияет на то, как мы вовлечены
и взаимодействуем с внешним миром,

и у каждого из нас

свои уникальные особенности
сильной или слабой способности к познанию.

И если есть какие-то ограничения,
то вовсе необязательно мы должны с ними жить.

Мы знаем теперь о нейропластичности,
и мы можем

использовать
изменяемые характеристики мозга

для создания программ
укрепления, стимуляции и изменения мозга.

В 1966 году Розенцвейг бросил вызов:

надо попробовать использовать
результаты экспериментов с крысами

в исследовании человеческого мозга.

И нам необходимо принять этот вызов,

мы также должны пересмотреть
настоящую практику,

всё ещё оперирующую устаревшими понятиями
неизменяемости мозга.

Нам необходимо объединиться в использовании
результатов по нейропластике,

и разработать программы,
действительно формирующие мозг,

изменив будущее обучения.

Моё видение мира, создаваемого нами —

ни один ребёнок не должен страдать

от беспрестанной борьбы и боли
из-за неспособности к обучению.

Моё видение: когнитивные упражнения
должны стать нормой в обучении.

Моё видение — школа должна стать
местом, где мы тренируем мозг,

учимся быстрому и эффективному обучению

и вовлечению в учебный процесс.

Где бы мы осмеливались не только мечтать,

но и воплотить это в жизнь.

И для меня это идеальное слияние
нейропластичности с обучением.

Спасибо.

(Аплодисменты)