(Аплодисменты)
Я хочу поделиться небольшим секретом,
который, я надеюсь, перестанет
быть таковым к концу беседы.
Я по-настоящему, безумно,
глубоко влюблена в человеческий мозг.
Наука всегда учила нас,
что мозг формирует человека,
что он делает нас
единственными в своём роде.
Если мы задумаемся о нашем мозге —
в нем 200 миллиардов нейронов.
Представьте, всё население планеты —
лишь 7 миллиардов.
В мозге — сотни триллионов связей.
Если мы представим
все звезды Млечного пути,
то этих связей больше,
чем всё их количество, вместе взятое.
Это невообразимо сложный орган,
который мы носим в себе,
куда бы мы ни пошли.
И он формирует наше Я.
Он фильтрует наше восприятие,
понятие о себе и других,
об окружающем мире
и о нашем месте в нём.
И самое удивительное —
не существует мозга, в точности
похожего на другой.
Если вы посмотрите
на человека рядом с вами,
вы заметите все его физические отличия:
форму носа, цвет глаз, рост,
тогда как между вашим мозгом
и вашего соседа
различий больше, чем всех комбинаций
ваших физических отличий.
Итак, наш мозг делает нас уникальными.
Я сегодня здесь, чтобы
поделиться с вами моей историей,
и она о том, как я пришла к тому,
что не только наш мозг
формирует нас,
но и мы так же можем
формировать свой мозг.
Моя история началась в первом классе,
когда мне был поставлен диагноз
психическое торможение.
Мне сказали, что у меня есть нарушение,
и что я никогда не смогу учиться,
как другие дети.
И это прозвучало ясно и определённо.
Мне сказали, что мне нужно
научиться жить с этими ограничениями.
Это было в 1957 году, когда господствовала
концепция неизменяемости мозга.
Моё детство было исполнено
мучительной борьбы.
Я не могла сказать, сколько времени.
Не могла понять связи
между часовой и минутной стрелкой.
Я даже не могла понимать язык.
Всё, что я читала,
было мне непонятно,
казалось тарабарщиной.
Я могла понимать конкретные вещи.
Если кто-то говорил мне:
«Человек носит чёрное пальто»,
я могла мысленно нарисовать это себе
и могла понять это.
Но что я не могла делать —
это осознать понятие, идею
или взаимосвязь.
Я запутывалась в них.
Я размышляла, как моя тётя могла быть
сестрой моей матери,
и что может означать доля 1/4?
Любое абстрактное понятие
было непостижимым для меня.
Ирония и шутки были невозможны.
Так, я научилась смеяться,
когда все смеются.
Причина и следствие
не существовали в моём мире.
За явлениями я не видела
никаких причин, их порождающих.
Мой мир состоял из раздробленных кусочков
несвязанных фрагментов.
И в итоге,
моё фрагментарное мировосприятие
стало причиной
раздробленного представления о себе.
И это было не всё:
вся левая сторона моего тела
была будто чужая,
не имевшая связи с остальным.
Моя левая сторона была в полном разброде,
задевая вещи на пути.
Если я брала левой рукой какую-то вещь,
обязательно роняла.
Если я клала левую руку на что-то очень горячее,
я чувствовала боль,
но не понимала её источника.
Я по-настоящему была опасна
для себя самой.
Моя мама была уверена,
что я не доживу до 5 лет.
В довершение ко всему, у меня
были пространственные проблемы.
Я не могла осознать
трёхмерное пространство.
Я не могла представить себе карту.
Я постоянно терялась,
даже в доме друзей.
Переход дороги вселял ужас.
Я не способна была
оценить расстояние до машины.
Геометрия для меня была кошмаром.
Я испытывала жуткий стыд.
Я чувствовала, что во мне было
какое-то ужасное повреждение.
Психический блок, диагноз,
который был мне поставлен,
в моем детском воображении
рисовался как некий деревянный куб
в моем мозге,
который затрудняет обучение.
Конечно, это было не так, однако,
я была недалека от истины.
Как я узнала позднее,
у меня действительно была блокада
в очень важной части мозга.
Я пробовала все традиционные подходы,
но они не затрагивали
компенсаторных возможностей
и имели мало отношения к моей проблеме,
не искали возможности
скомпенсировать патологию,
не были нацелены на её источник.
Героические усилия
почти не давали результата,
Я была уже в 8 классе.
Я зашла в тупик.
Трудно было себе представить,
как я буду в старших классах,
с более сложной учебной программой.
Единственный выход, который
я тогда видела — самоубийство.
Прекратить эту боль.
На следующее утро
после неудачной попытки самоубийства,
я жестоко отчитала себя, так чтобы больше
даже не помышлять о том, что имею такое право.
Итак, я продвигалась вперёд.
Меня поддерживала позиция,
на которой стоял всегда мой отец.
Он был изобретатель
и был влюблён в сам процесс творчества.
Он учил меня, что если есть проблема,
но нет её решения,
ты должен приложить все усилия,
чтобы его создать.
Другая вещь, которой он меня научил —
перед тем как решать проблему,
надо понять её природу.
Так я продолжила свои поиски,
Я начала изучать психологию,
чтобы понять, что со мной не так,
где корень проблемы,
И вот, летом 1977 года
моя жизнь перевернулась.
Я встретилась со случаем,
подобным моему.
Русский солдат, Лев Засецкий.
Единственная разница между нами —
его мозг был повреждён пулей,
а мой — был таким от рождения.
Я повстречалась с ним на страницах книги
«Этот потерянный и возвращённый мир»,
написанной блестящим русским нейрофизиологом,
Александром Лурья,
где о Засецком говорилось,
что он не может сказать сколько времени,
живёт будто в плотном тумане,
его сознание раздроблено
на мелкие кусочки.
Этот человек жил в точности, как я.
Итак, в 25 лет в 1977 году
я, наконец, узнала
об источнике своей проблемы.
Это был участок моего мозга,
его левого полушария, который не работал.
И тогда я наткнулась
на работу Марка Розенцвейга,
которая указала мне на решение.
Розенцвейг, работая с крысами,
обнаружил, что крысы, в благоприятной
и стимулирующей обстановке,
способны лучше обучаться.
Исследовав мозг таких крыс, он обнаружил,
что мозг изменился и физиологически,
подстраиваясь под нагрузки.
Что он способен изменяться,
функционируя.
Открытие нейропластичности подтверждало
способность мозга к изменению,
физиологическому и функциональному,
в результате стимуляции к действию.
Теперь я знала, что нужно делать.
Найти способ заставить мой мозг
работать, упражнять его,
укрепляя те слабые участки.
И это было началом моего изменения
и дела всей жизни.
Я должна была верить, что человеческий мозг
должен был быть нейропластичен
так же, как у крыс, а возможно и более.
Итак, я придумывала моё первое упражнение.
Я использовала часы, так как часы —
это некая абстрактная взаимосвязь,
которая никогда не поддавалась мне.
Я начала с часов с 2-мя стрелками.
Понуждая свой мозг воспринять эту связь,
добавляя затем 3-ю и 4-ю стрелку,
так как я хотела заставить его работать
со всё большей и большей нагрузкой,
соединяя воедино все звенья,
стараясь уловить их взаимосвязь.
И через 3 или 4 месяца,
я почувствовала какой-то ощутимый сдвиг.
Мне всегда хотелось читать книги по философии,
но я не была способна их понять.
И тут как раз у меня был доступ
к философской библиотеке.
Я зашла туда, сняла с полки книгу,
открыла её на случайной странице,
прочла и поняла всё, что я там прочла.
Такого не случалось со мной
за всю мою прежнюю жизнь.
И я подумала, возможно, это случайность,
или попалась слишком простая книга.
Тогда я сняла с полки другую,
прочла её и всё поняла.
И к концу я была окружена
кипой в сотню книг,
и я могла читать и понимать
каждую страницу.
Я поняла, что произошли изменения.
(Аплодисменты)
Спасибо.
Мой эксперимент удался.
Человеческий мозг способен к изменению.
И тогда я решила
придумать упражнение
для той части моего тела,
которая плохо мне подчинялась,
и я знала, что для этого нужно работать
над правым полушарием,
его соматосенсорной корой,
отвечающей за ощущения.
Я придумала для этого упражнения,
и больше не угроза самой себе.
Затем, я решила
и пространственную проблему,
так как уже очень устала от неё,
разработала для неё упражнения
и больше не теряюсь.
Могу читать карты, не люблю GPRS,
я люблю читать карты,
потому что теперь — умею. (Смех)
Итак, теперь я знала,
что мозг может изменяться.
Я — живое доказательство
его нейропластичности.
Но что больно ранит меня —
я всё ещё встречаю людей,
детей, борющихся
с трудностями в обучении,
и им всё ещё говорят то же,
что и мне в 1957 году,
что они должны научиться жить с этим,
они не осмеливаются
и помышлять об ином.
То, что я узнала с 1977 года,
со встречи с Засецким, Лурья и Розенцвейгом,
это то, что да,
наш мозг формирует нас
он влияет на то, как мы вовлечены
и взаимодействуем с внешним миром,
и у каждого из нас
свои уникальные особенности
сильной или слабой способности к познанию.
И если есть какие-то ограничения,
то вовсе необязательно мы должны с ними жить.
Мы знаем теперь о нейропластичности,
и мы можем
использовать
изменяемые характеристики мозга
для создания программ
укрепления, стимуляции и изменения мозга.
В 1966 году Розенцвейг бросил вызов:
надо попробовать использовать
результаты экспериментов с крысами
в исследовании человеческого мозга.
И нам необходимо принять этот вызов,
мы также должны пересмотреть
настоящую практику,
всё ещё оперирующую устаревшими понятиями
неизменяемости мозга.
Нам необходимо объединиться в использовании
результатов по нейропластике,
и разработать программы,
действительно формирующие мозг,
изменив будущее обучения.
Моё видение мира, создаваемого нами —
ни один ребёнок не должен страдать
от беспрестанной борьбы и боли
из-за неспособности к обучению.
Моё видение: когнитивные упражнения
должны стать нормой в обучении.
Моё видение — школа должна стать
местом, где мы тренируем мозг,
учимся быстрому и эффективному обучению
и вовлечению в учебный процесс.
Где бы мы осмеливались не только мечтать,
но и воплотить это в жизнь.
И для меня это идеальное слияние
нейропластичности с обучением.
Спасибо.
(Аплодисменты)