На моём рабочем столе
стоит маленький глиняный сосуд,
который я смастерила ещё в колледже.
Он слеплен в технике раку,
созданной в Японии несколько веков назад
для производства сосудов,
используемых в чайной церемонии.
Этому сосуду более 400 лет.
Каждый из сосудов раку слеплен
или сваян вручную из куска глины,
и самым ценным в нём являются изъяны.
Сосудам для повседневного употребления,
как эта чашка, требуется от 8 до 10 часов обжига.
Вот этот я достала из муфельной печи
неделю назад — после обжига
в печи требуется день или два,
чтобы остыть. Раку, наоборот, —
очень быстрый процесс.
Действие происходит во дворе:
нужно нагреть печь — за 15 минут
она разогревается до 1 500 градусов.
Как только растает глазурь внутри сосуда,
вы увидите слабое сияние —
выключайте печь,
хватайте длинные металлические щипцы,
доставайте горшок из печи и...
Японцы сразу бы погрузили
этот ярко-красный сосуд
в раствор зелёного чая.
Представляете, какой запах
поднялся бы вместе с паром!
Но мы в Штатах
любим немного накалить страсти:
мы бросаем горшок в опилки,
опилки загораются,
мы накрываем их мусорным баком,
и оттуда начинает валить дым.
Я возвращаюсь домой в одежде,
пропахшей древесным дымом.
Я люблю раку за возможность
играть со стихиями.
Я могу слепить сосуд из глины
и покрыть его глазурью,
но затем я должна отдать его
во власть огня и дыма,
и нет ничего прекрасней
неожиданных результатов,
таких, как этот узор из трещин,
появляющийся из-за
резкой смены температур.
В течение минуты
температура сосуда падает
с 1 500 градусов до комнатной температуры.
Раку — прекрасная метафора,
описывающая творческий процесс.
Во многих контекстах я нахожу конфликт
между тем, что хочу держать под контролем,
и тем, что нужно отпустить на волю случая.
Это происходит,
когда я готовлю новое радио-шоу
или когда банально спорю
со своими сыновьями-подростками.
Когда я начала писать книгу о творчестве,
я осознала, что должна пройти
стадии процесса в обратном порядке:
я должна была положиться на волю случая
с самого начала,
погрузиться в истории сотен художников,
писателей, музыкантов и режиссёров.
Когда я слушала их истории,
я поняла, что творчество
берёт начало в повседневности
гораздо чаще, чем мы думаем, включая то,
что происходит
независимо от нашей с вами воли.
Он должен был разбиться, но ничего
не поделаешь. (Смех) (Смеётся)
Это тоже доверие случаю —
иногда задуманное получается,
иногда нет — творчество берёт начало
и из неудач.
Нет более надёжного способа
научиться чему-то,
чем через истории,
поэтому я расскажу вам историю
о работе, об игре
и о четырёх аспектах жизни,
которые нужно принять,
чтобы дать развиться
своей творческой жилке.
Первый аспект кажется
очень простым для принятия,
но только на первый взгляд —
это внимание к окружающему миру.
Многие творческие люди говорят о том,
как важно быть открытыми,
с готовностью принимать всё,
что случается. Это непросто,
когда в кармане у вас
лежит светящийся прямоугольник,
требующий к себе безраздельного внимания.
Кинорежиссёр Мира Наир
рассказывает о своём детстве
в маленьком индийском городке.
Город называется Бхубанешвар,
вот фотография одного из храмов этого города.
Мира Наир: В нашем маленьком городке
было около 2 000 храмов.
Мы всё время играли в крикет.
Мы, в общем-то,
выросли среди мусора.
Но настоящим вдохновением,
благодаря которому я выбрала свой путь
и стала режиссёром,
был бродячий уличный театр,
приходивший в город.
Я прибегала посмотреть
на монументальную битву добра и зла,
разыгрываемую двумя актёрами
на школьной спортплощадке,
без декораций, но с морем страсти,
да и гашиша тоже — это было удивительно.
Они разыгрывали
легенды из Махабхараты и Рамаяны —
священных книг, легенд,
положивших начало всему,
как считают в Индии. Насмотревшись
джатры, уличных представлений,
я знала, что не хочу
оставаться в стороне от спектакля.
Джули Берстайн: Разве не чудесная история?
Вот перерыв в жизненной рутине:
действие происходит на школьном поле,
но в нём замешаны добро и зло,
страсть и гашиш.
Мира Наир была лишь ребёнком,
наблюдавшим за представлением
с тысячами других людей,
но она была готова.
Она готова была загореться
от полученной искры,
и это стало началом,
как сказала она сама,
её пути как признанного режиссёра.
Итак, готовность пережить опыт,
который может вас изменить, —
это первое, что вам нужно развить в себе.
Творческие люди любят говорить о том,
что самые пронзительные их работы
являются плодами
самых сложных периодов жизни.
Романист Ричард Форд рассказывает
о детском недостатке,
с которым он до сих пор
продолжает бороться.
У него тяжёлый случай дислексии.
Ричард Форд: Я с трудом
учился читать, закончил школу,
практически ничего не читая
свыше обязательного минимума,
и до сих пор не могу читать про себя
быстрее, чем читаю вслух.
Но в моём случае дислексия
дала и добрые плоды,
потому что, когда я
наконец смирился с тем,
как медленно у меня получается читать,
я постепенно начал
ценить языковые характеристики
и особенности предложений,
находящиеся за пределами
смысловых аспектов языка:
синкопа, звучание слов,
то, как выглядят слова,
как обрываются параграфы,
где заканчиваются сроки.
Я не настолько страдал дислексией,
чтобы не быть способным читать.
Я просто читал
очень медленно, и читая,
подолгу задерживаясь
на отдельных предложениях,
я изучил неочевидные качества языка,
которые помогают мне
писать одно предложение за другим.
ДБ: Невероятно. Ричард Форд,
лауреат Пулитцеровской премии,
говорит, что дислексия
помогла ему писать.
Он должен был принять эту проблему —
я нарочно употребила
слово «принять».
Не преодолеть дислексию,
а научиться с её помощью.
Он должен был научиться
слышать музыку языка.
Ещё творческие люди говорят о том,
что достижение границ своих возможностей,
замашки на невозможное для себя,
помогают им найти собственный голос.
Скульптор Ричард Серра рассказывает о том,
как, будучи молодым художником,
он считал себя живописцем
и жил во Флоренции
после окончания университета.
В то время он поехал в Мадрид
и пошёл в музей Прадо
посмотреть на картину
испанского живописца Диего Веласкеса.
Это картина «Менины»,
написанная в 1656 году, —
портрет маленькой инфанты
и её фрейлин. Посмотрите за плечо
юной белокурой принцессы —
вы увидите зеркало
и в нём отражение родителей,
короля и королевы Испании,
которые стояли приблизительно там,
где стоите вы,
рассматривая картину.
По своей привычке Веласкес
нарисовал на картине самого себя.
Он стоит слева, держа в одной руке кисть,
а в другой — палитру.
Ричард Серра: Стоя перед картиной,
я осознал, что Веласкес смотрит на меня,
и подумал: «Вот как, я — сюжет этой картины».
И ещё я подумал:
«Я никогда не смогу нарисовать подобное».
Я в то время использовал хронометр
и рисовал случайные квадраты... просто так,
и не получал никакого результата.
По возвращению,
я выбросил все мои картины в реку Арно
и решил, что начну баловаться.
ДБ: Ричард Серра говорит без обиняков,
что вы, возможно, зашли не туда.
Он увидел картину художника,
который умер 300 лет назад, и понял:
«Я так не смогу».
Тогда Ричард Серра вернулся
в свою флорентийскую студию, собрал всё,
что он создал до этого, и выбросил в реку.
В тот день Ричард Серра
распрощался с живописью,
но не распрощался с искусством.
Он переехал в Нью-Йорк
и написал список глаголов:
скручивать, сминать, сворачивать —
более сотни подобных слов,
и, говоря его языком,
начал баловаться.
Он применял эти действия
к разным материалам.
Он брал большой лист свинца,
скручивал его и раскручивал.
Он повторял то же самое с резиной.
Когда он дошёл до глагола «поднимать»,
он создал это — экспонат
Музея Современного Искусства.
Ричарду Серра
пришлось отказаться от живописи,
чтобы заняться
экспериментами для удовольствия
и создать творения,
сделавшие его известным:
гигантские изгибы металла,
для восприятия которых
требуется время и движение.
В скульптуре
Ричард Серра смог сделать то,
что ему не удалось в живописи —
он сделал нас сюжетами своего искусства.
Итак, переживания, трудности
и собственные ограничения —
всё это нам нужно принять,
чтобы дать волю своему творчеству.
Четвёртое, с чем нам придётся жить,
и самое сложное —
это принятие потери,
старейшего и наиболее постоянного
из человеческих переживаний.
Чтобы творить, мы должны
ступить в пропасть
между происходящим в мире
и надеждой на лучший мир;
смотреть, не опуская глаза,
на отверженных, несчастных,
на войну и на смерть.
В этом месте непросто находиться.
Учитель Паркер Палмер называет его
«трагической пропастью»,
трагической не в смысле «печальной»,
а в смысле «неизбежной».
Мой друг Дик Нодел говорит:
«Играйте на напряжении,
как на скрипичной струне,
и получите что-то прекрасное».
Напряжением наполнены работы фотографа
Джоела Мейеровица,
который в начале карьеры
стал известен благодаря
уличной фотографии, пойманным моментам
уличной жизни,
и благодаря чудесным пейзажам —
фотографиям Тосканы, Кейп Кода,
фотографиям света.
Джоэл — житель Нью-Йорка
и его студия много лет
находилась в Челси, из неё открывался
прекрасный вид на центр города,
на Всемирный Торговый Центр.
Он фотографировал
эти здания в разном свете.
Вы знаете, что случилось дальше.
9 сентября Джоэла не было в Нью-Йорке.
Он был за городом,
но немедленно вернулся и помчался
к месту разрушений.
Джоэл Мейеровиц:
Как любой другой прохожий,
я стоял за цепной оградой
на улице Чамберс и Гринвич
и не видел ничего, кроме дыма
и мусора. Я навёл фотоаппарат,
чтобы присмотреться, увидеть хотя бы,
есть ли там на что посмотреть,
и тут полицейский, женщина-полицейский,
толкнула меня в плечо
и сказала: «Не снимать!»
Сильный толчок как будто пробудил меня —
наверное, так было задумано.
Я спросил её, почему нельзя снимать,
она ответила:
«Это место преступления.
Фотографировать запрещено».
Тогда я спросил её:
«А если бы я был
представителем прессы?»
Она сказала в ответ:
«Оглянитесь» — за моей спиной
на расстоянии квартала на пятачке
сгрудились представители прессы.
Я спросил: «Когда их пустят к месту?»
Она ответила: «Скорее всего, никогда».
Когда я уходил,
у меня в голове прояснилось,
скорее всего, из-за толчка — я воспринял его
как своего рода оскорбление.
Я подумал: «Если не останется фотографий,
то не останется следа события.
Нам нужен след».
Ещё я подумал: «Я сохраню этот след.
Я придумаю способ подобраться ближе,
потому что я не хочу,
чтобы история исчезла».
ДБ: Он смог. Он нажал
на все доступные рычаги
и получил пропуск в то место,
где был Всемирный Торговый Центр.
Там он фотографировал практически
каждый день на протяжении 9 месяцев.
Эти фотографии сегодня
воскрешают воспоминания
о пропахшей дымом одежде,
в которой я вернулась в тот вечер домой.
Мой офис находился в нескольких кварталах.
Но некоторые из этих фотографий
прекрасны сами по себе
и мы задумываемся,
сложно ли было Джоэлу Мейеровицу
создать такую красоту из хаоса?
ДМ: Знаете, это было уродливо, потрясающе,
трагично, ужасающе — всё вместе.
И ещё это было, как в природе,
выдающееся событие,
превратившееся в конце концов
в груду обломков.
И как любые руины,
возьмите, например, руины Колизея
или какого-нибудь собора,
они обретают новый смысл
со сменой погоды.
Иногда я приходил на место после полудня,
и свет становился розовым,
и воздух наполнялся дымкой,
а я стоял посреди мусора
и ловил себя на том,
что восхищаюсь
неизменной красотой природы,
и тем, что со временем природа
затягивает рубец.
Время не останавливается,
и события меняются в перспективе.
Всё дальше и дальше тот день,
и свет и смена сезонов притупляют боль.
Не то, чтобы я был романтиком,
я — реалист.
Реальность в том, что Вулворт-билдинг
окутан поднимающимся от развалин дымом,
который становится похож
на тонкую штору,
скрывающую театральную сцену;
он розовеет,
у подножия здания работают поливалки,
загораются вечерние огни,
вода кажется ядовито-зелёной
в свете натриевых ламп, и я думаю:
«Бог мой, разве такое придумаешь нарочно?»
Но вот он, факт:
я на месте, место выглядит так,
я должен сделать снимок.
ДБ: Я должен сделать снимок.
Эта срочность,
эта необходимость действия делают
рассказ Джоэла таким ярким.
Я недавно встретилась
с Джоэлом Мейеровицем и сказала ему,
как я восхищаюсь
его одержимостью, той решимостью,
с которой он преодолел
все бюрократические преграды, чтобы работать.
Он рассмеялся и сказал: «Я упрям,
но важнее всего то,
что я — убеждённый оптимист».
Когда я рассказывала эти истории впервые,
кто-то из публики
поднял руку и сказал:
«Все эти творцы говорят о своей работе,
а не о своих произведениях искусства,
и это заставило мне задуматься
о моей работе и её творческой составляющей,
хотя я и не человек искусства».
Он прав. Все мы сталкиваемся
с переживаниями, проблемами,
пределами возможного и потерями.
Каждому из нас необходимо творчество,
неважно, учёные мы или учителя,
родители или предприниматели.
На прощание я хотела бы оставить вам
ещё одну фотографию
японского чайного сосуда.
Он находится в галерее Фрира в Вашингтоне.
Ему более ста лет,
и на нём до сих пор видны
следы пальцев лепившего его гончара.
Но так же заметно, что этот сосуд разбился
в какой-то момент
своего столетнего существования.
Тот, кто склеил его заново,
не стал прятать трещины;
вместо этого он подчеркнул их
с помощью золотого лака.
Этот сосуд, разбившись, стал красивее,
чем был в самом начале.
Можно смотреть на его трещины
и видеть в них историю собственной жизни,
циклы созидания и разрушения,
принятия решений и воли случая,
собирания осколков
и создания нового.
Спасибо. (Аплодисменты)