Я не могу их забыть.

Их звали Аслан, Алик, Андрей,

Фернанда, Фред, Галина, Гунхильд,

Ганс, Ингеборг, Мэтти, Наталья,

Нэнси, Шерил, Усман, Зарема

и многие другие.

Для многих эти человеческие жизни

свелись к цифрам,

стали «случаями нарушения безопасности».

Для меня же они были коллегами,

теми, кто оказывал гуманитарную помощь,

кто пытался хоть немного
облегчить жизнь

жертвам военных действий
в Чечне в 1990-е годы.

Это были медсёстры,
специалисты по логистике и убежищам,

помощники юристов, переводчики.

И на этой работе они были убиты,

их семьи были разрушены,

а бóльшая часть их историй забыта.

Никто не понёс наказания
за эти преступления.

Я не могу забыть их.

Они продолжают жить во мне,

а память о них даёт мне силы каждый день.

Но они и источник моей постоянной тревоги.

Оказывая гуманитарную помощь,

они сами приняли решение
встать на сторону жертв,

оказывать поддержку, приносить утешение,
защищать их,

но когда защита понадобилась им самим,

они оказались бессильны.

Cегодня в газетах пишут

о происходящем в Ираке или Сирии:

«Похищен член отряда
гуманитарной помощи», «Казнён заложник...»

Но кто они?

Почему они были там?

Что их заставило на это пойти?

Почему мы стали настолько равнодушны
к этим преступлениям?

Вот почему я сегодня здесь.

Нам нужно научиться
достойно чтить их память.

И ещё мы должны рассказывать

о тех важнейших ценностях,
которым они посвятили жизнь.

И ещё мы должны требовать правосудия.

Когда в 1996 году меня направило туда

Управление Верховного комиссара ООН
по делам беженцев на Северном Кавказе,

я знал о риске.

Пятеро моих коллег были убиты,

трое получили тяжёлые ранения,

семерых уже взяли в заложники.

Поэтому мы были осторожны.

Мы ездили на бронированных машинах,
использовали машины-обманки,

изменяли маршруты передвижения
и места своего пребывания.

Все возможные меры безопасности.

Но несмотря на это, холодной январской
ночью 1998 года настал мой черёд.

Когда я со своим охранником вошёл
в свою квартиру во Владикавказе,

нас окружили вооружённые люди.

Они сбили моего охранника с ног,

избили его на моих глазах,

связали его и увели.

На меня надели наручники, завязали глаза
и заставили встать на колени,

а к шее приставили пистолет с глушителем.

Когда ты оказываешься в такой ситуации,

нет времени ни на раздумья,
ни на молитвы.

Вся моя жизнь пронеслась передо мной

в мгновение ока.

До меня не сразу дошло,

что эти люди в масках
не собираются меня убивать —

кто-то где-то приказал им похитить меня.

С этого начался процесс обесчеловечивания.

Для них я был всего лишь товаром.

Обычно я не рассказываю об этом,
но хочу поделиться с вами

некоторыми из тех 317 дней,
что я провёл в плену.

Меня держали в подземной тюрьме,

в кромешной тьме,

по 23 часа 45 минут в сутки.

Потом приходили охранники,
обычно по двое,

приносили большой ломоть хлеба,

тарелку супа и свечку.

Эта свечка горела 15 минут.

15 минут долгожданного света.

А потом они её забирали,
оставляя меня в темноте.

Я был прикован железной цепью к кровати.

Я мог сделать только четыре шага.

Сделать пятый было моей мечтой.

Там не было ни телевизора, ни радио,
ни газет, не с кем было поговорить.

У меня не было ни полотенца, ни мыла,
ни туалетной бумаги.

Только два ведра без крышек:

одно с водой, другое — вместо туалета.

Издевательства были
развлечением для охранников,

когда они оказывались садистами,

или когда им становилось скучно,
или когда они напивались.

Мне вырвали ногти,
и сделали это очень медленно.

Особенно сложно описать
изоляцию и темноту.

Как описать ничто?

У меня нет слов, чтобы выразить
глубину одиночества, которое я пережил

на границе между здравым рассудком
и сумасшествием.

В темноте я иногда играл
в воображаемую игру в шашки.

Обычно я начинал чёрными,

затем я играл белыми,

затем снова чёрными,
пытаясь выиграть.

С тех пор я не играю в шашки.

Я не мог перестать думать о своей семье

и своём коллеге, охраннике Эдике.

Я не знал, что с ним случилось.

Пытаясь гнать от себя такие мысли,

я старался занять себя

физическими упражнениями.

Я пытался молиться,
играть в игры для тренировки памяти.

Но темнота подбрасывает тебе
ненормальные образы и мысли.

Одна часть тебя хочет бороться,
кричать, плакать,

а другая приказывает тебе заткнуться

и просто пройти через происходящее.

Внутри тебя идёт постоянный спор,
и его некому разрешить.

Однажды дверь открыл страж
и вызывающе процедил:

«Сегодня ты будешь просить
свою еду на коленях».

Я был не в духе и поэтому оскорбил его.

Оскорбил его мать, его предков.

Последствия были терпимыми:
он выбросил еду в помои.

На следующий день
он пришёл с тем же требованием.

Он получил тот же самый ответ,

за ним последовало то же наказание.

Через четыре дня всё моё тело
ныло от боли.

Я не знал, что голод может приносить
столько страданий,

поэтому, когда охранники вернулись,

я встал на колени.

Я умолял их дать мне еду.

Я должен был проявить смирение.
Иначе мне было не видать свечки.

После похищения

меня перевезли из Северной Осетии в Чечню.

В течение трёх дней меня медленно везли
в багажниках разных машин,

а когда мы приехали,
меня в течение 11 дней

допрашивал человек по имени Руслан.

Всё было изо дня в день одинаковым.

Здесь я видел свет дольше, 45 минут.

Он спускался в мой подвал,

приказывал охране привязать меня к стулу,

включал громкую музыку,

а затем начинал орать,
забрасывая меня вопросами.

Он кричал. Он бил меня.

Подробности я опущу.

Многих вопросов я не понимал,

некоторые не хотел понимать.

Допрос длился столько,
сколько играла кассета:

15 песен, 45 минут.

Последняя песня всегда казалась вечной.

Однажды ночью в том подвале —
не знаю, что именно тогда случилось —

я услышал плач ребёнка наверху.

Это был мальчик двух или трёх лет.

Шаги, замешательство, топот бегущих людей.

На следующее утро, когда Руслан
спустился ко мне в подвал,

перед тем, как он начал допрос,

я спросил его: «Как себя чувствует
ваш сын? Ему лучше?»

Руслан опешил.

Он был в бешенстве, решив,
что охранники проболтались

о его семье.

Я продолжил рассказывать об НПО,
поставляющих лекарства в местные больницы,

где его сына могли вылечить.
Мы говорили об образовании.

Мы говорили о семьях.

Он рассказал мне о своих детях.

Я рассказал ему о своих дочерях.

Затем он заговорил об оружии,
транспорте, женщинах.

И мне тоже пришлось говорить об оружии,
транспорте и женщинах.

Мы говорили, пока не доиграла
последняя песня на кассете.

Я никогда не встречал
более жестокого человека.

Он никогда больше меня не бил

и не задал мне больше ни одного вопроса.

Я перестал быть просто товаром.

Через два дня
меня перевезли в другое место.

Там ко мне подошёл охранник,

очень близко — это было странным —

и очень тихо произнёс:

«Я бы хотел поблагодарить вас

за то, что ваша организация
помогла моей семье,

когда мы стали беженцами в Дагестане».

Что я мог ответить?

Мне было очень больно это слышать.
Как ножом по сердцу.

Несколько недель я не переставал думать,

пытаясь понять, почему мы
должны помогать семьям тех,

кто становится наёмниками.

Он был молод, застенчив.

Я ни разу не видел его лица.

Скорее всего, он хотел как лучше.

Но в те 15 секунд

он поставил для меня под вопрос
всё, что мы делали,

всё, чем мы пожертвовали.

Благодаря ему я задумался,
кем они нас видят.

Раньше я был уверен,
что они знают, зачем мы к ним едем

и что мы делаем.

Но нельзя быть в этом уверенным.

Сложно объяснить, зачем мы это делаем,

даже самым близким людям.

Мы не совершенны, мы не исключительны,

мы не лучшие в мире спасатели,

мы не супергерои.

Мы не останавливаем войны.

Мы знаем, что гуманитарная помощь

не заменит политического решения проблемы.

Мы идём на это, потому что
даже одна человеческая жизнь ценна.

Иногда разница — только в том,
что делаешь ты,

один человек, одна семья,
совсем немного людей,

и это важно.

Когда случается цунами,
землетрясение или смерч,

команды спасателей со всего мира
приходят на помощь

и ищут выживших людей неделями.

Почему?
Никто не задаётся этим вопросом.

Ценна каждая жизнь.

Или каждая жизнь должна быть ценной.

Именно поэтому мы помогаем беженцам,

вынужденным покинуть свои дома из-за
военных конфликтов, лицам без гражданства.

Я знаю много людей,

которые, сталкиваясь
с невыносимыми страданиями,

чувствуют себя бессильными

и перестают бороться.

Это неправильно. Помочь можно по-разному.

Нас это чувство не останавливает.

Мы делаем всё возможное,
чтобы оказать хоть какую-то помощь,

дать защиту, утешение.

Мы должны.

Мы не можем иначе.

Так мы чувствуем себя людьми.

После моего освобождения...

Вот фотография,
сделанная в день моего освобождения.

Я по лицам вижу, что вам не нравится,
как я выгляжу.

(Смех)

Но при всём уважении,

я теперь смотрю телевизор

и думаю, что выгляжу здесь весьма стильно.

(Смех)

Через несколько месяцев
после моего освобождения

я встретил премьер-министра Франции,
и второе, что он мне сказал, было:

«С вашей стороны было так безответственно
поехать на Северный Кавказ.

Вы просто не представляете,
как много проблем вы нам создали».

(Смех)

Это была короткая встреча.

(Смех)

Думаю, что оказание помощи людям,
находящимся в беде, не безответственно.

В той войне, которую никто всерьёз
не намеревался прекращать —

и таких войн много и сегодня —

предоставление помощи и безопасности
людям в беде

было не только гуманным,

но и означало разницу
между их жизнью и смертью.

Почему он не мог этого понять?

Мы обязаны попытаться понять это.

Вы же слышали о концепции
«обязанность защищать».

Результат может зависеть
от разных факторов.

Мы можем не справиться с задачей.

Но намного хуже — не попробовать вовсе.

Если у вас лежит к этому душа,
если вы взялись за это дело,

ваша жизнь будет полна радости и горя,

потому что многим людям
мы не сможем помочь,

многих мы не сможем защитить,
многих мы не сможем спасти.

Я их называю своими призраками,

так как, став свидетелем
их страданий,

часть этих страданий
испытываешь сам.

Многие молодые сотрудники
гуманитарных миссий

возвращаются с первого задания
с огромной горечью.

Они оказываются в ситуации,
когда видят, что происходит,

но бессильны что-либо изменить.

Им приходится учиться принимать это

и постепенно превращать это
в источник ресурса.

Это сложно.

У многих не получается.

Но для тех, у кого получилось,
нет работы лучше.

Ты видишь, как много
ты делаешь каждый день.

Члены отрядов гуманитарной помощи
понимают риски пребывания

в зонах конфликтов как во время,
так и после военных действий.

Наша жизнь и работа становятся всё более
и более опасными,

а неприкосновенность нашей жизни —
всё слабее и слабее.

Знаете ли вы,
что с начала этого тысячелетия

количество нападений на сотрудников
гуманитарных миссий выросло втрое?

В 2013 году был установлен новый рекорд:

155 моих коллег погибли,

171 получили тяжёлые ранения,

134 были похищены.

Так много сломанных жизней!

До гражданской войны
в Сомали в конце 1980-х

сотрудники гуманитарных миссий
иногда оказывались жертвами

так называемого сопутствующего ущерба,

но в большинстве своём
мы не были целью нападения.

Это уже давно не так.

Посмотрите на эти фотографии.

Багдад, август 2003 года:

24 человека убиты.

Прошло время,
когда мы могли рассчитывать на то,

что голубой флаг ООН или Красный Крест
обеспечат нам безопасность.

Преступные группы
и некоторые политические течения

за последние 20 лет своим скрещиванием

породили такие образования,

с которыми мы не можем взаимодействовать.

Гуманитарные принципы испытывают,
ставят под вопрос и часто игнорируют.

Но, возможно, самое главное —
мы перестали ждать правосудия.

Сотрудники гуманитарных миссий,
пострадавшие от таких атак,

не могут рассчитывать на правосудие.

После освобождения мне посоветовали
не пытаться восстановить справедливость.

«Это может плохо кончиться», —

вот что мне сказали.

«А ещё ты подвергнешь опасности
жизни своих коллег».

Мне потребовалось несколько лет,
чтобы три человека,

участвовавших в моём похищении,
были приговорены к тюремному заключению,

но это было исключением из правил.

Правосудие так и не наступило
ни для одного из тех моих коллег,

кто был убит или похищен в Чечне
между 1995 и 1999 годами.

То же самое происходит по всему миру.

Это недопустимо.

Это непростительно.

Согласно международному праву,
такие нападения — военное преступление.

Преступники должны быть наказаны.

Мы должны положить конец
этой безнаказанности.

Мы должны понимать, что нападение
на сотрудников гуманитарных миссий

равносильно нападению на всё человечество.

Это приводит меня в ярость.

Знаю, что мне невероятно повезло
по сравнению с беженцами.

Я не знаю, каково это —
видеть, как уничтожают твой город,

на твоих глазах расстреливают твою семью,

потерять защиту твоего государства.

Я знаю, что мне очень повезло
по сравнению с другими заложниками.

За четыре дня до моего освобождения
в нескольких километрах от моей тюрьмы

были обезглавлены четыре заложника.

Почему именно они?

Почему сегодня я здесь?

Сложно найти ответ.

Меня горячо поддержали родственники,

коллеги, друзья, незнакомые мне люди.

Благодаря их помощи из года в год
я смог выкарабкаться из темноты.

Не у каждого было столько поддержки.

Сколько моих коллег,
пройдя через травмирующие ситуации,

покончили с собой?

Лично я знаю девять таких случаев.

Скольким моим коллегам
пришлось развестись

после того, что они пережили,

потому что они ничего не могли
объяснить своим супругам?

Я потерял им счёт.

Это цена того, что мы делаем.

В России на всех военных памятниках
есть правильная надпись.

Она гласит:

«Nikto ne zabyt, nichto ne zabyto».

«Никто не забыт. Ничто не забыто».

Я не могу забыть своих погибших коллег.

Я ничего не могу забыть.

Я прошу вас помнить их преданность

и требую бóльшей защиты для сотрудников

гуманитарных миссий по всему миру.

Мы не должны позволить погаснуть
лучу надежды, что они принесли с собой.

После моего заключения
многие коллеги спрашивают меня:

«Но почему ты не уходишь?

Почему ты занимаешься этим?

Почему ты хочешь вернуться?»

Мой ответ прост.

Если бы я ушёл,

это бы значило, что мой похититель
одержал победу,

забрал мою душу

и человечность.

Спасибо!

(Аплодисменты)