Почему я люблю страну, которая однажды меня предала

Когда Джордж Такеи был ребёнком, он и его семья подверглись интернированию в лагерь для американцев японского происхождения, как мере «предосторожности» во время Второй мировой войны. 70 лет спустя Такеи оглядывается на то, как этот лагерь сформировал его удивительное собственное понятие патриотизма и демократии.

Я ветеран космолёта «Энтерпрайз».

Я пролетел сквозь галактику,

управляя огромным космолётом

с командой людей

со всех уголков этого мира:

разных рас, разных культур,

разных наследий,

работающих вместе.

И нашей миссией было исследовать
далёкие новые миры,

искать новые формы жизни
и новые цивилизации,

отважно идти туда,
где не ступала нога человека.

Что ж.

(Аплодисменты)

Я правнук иммигрантов из Японии,

которые приехали в Америку,

отважно входя в далёкий новый мир

в поисках новых возможностей.

Моя мать родилась
в Сакраменто, Калифорния.

Мой отец был из Сан-Франциско.

Они познакомились и поженились
в Лос-Анджелесе,

и там я родился.

Мне было 4 года,

когда на Пёрл-Харбор

7 декабря 1941 года
Японией были сброшены бомбы.

И внезапно планета погрузилась

в мировую войну.

Америку вдруг охватила

истерия.

На японцев в США,

американских граждан
японского происхождения,

смотрели

с подозрением и опасением

и откровенной ненавистью

лишь потому, что мы были похожи

на людей, атаковавших Пёрл-Харбор.

И истерия продолжала расти до тех пор,

пока в феврале 1942 года

президент США,

Франклин Делано Рузвельт,

не приказал всех американцев
японского происхождения

западного побережья Америки

собрать в кратчайшие сроки

без обвинений, без судебного процесса,

без правовых гарантий.

Правовые гарантии —
это центральная опора

нашей системы правосудия.

Всё это исчезло.

Нас должны были собрать

и отправить за колючую проволоку

в 10 тюрем в одних из самых
отдалённых местах Америки:

мучительная жара Аризоны,

душные болота Арканзаса,

пустыри Вайоминга, Айдахо, Юты, Колорадо

и два самых пустынных места Калифорнии.

20-го апреля мне исполнилось 5 лет,

и, спустя лишь несколько недель
после моего дня рождения,

мои родители
подняли моего младшего брата,

мою маленькую сестрёнку
и меня из постели

очень рано

и начали спешно нас одевать.

Мой брат и я были в гостиной

и смотрели в окно.

Мы увидели двух солдат вышагивающих
по дорожке, ведущей к нашему дому.

На их ружьях были штыки.

Они притопали к крыльцу

и забили в дверь.

Мой отец открыл,

и солдаты приказали нам выйти из дома.

Мой отец дал моему брату и мне

небольшие сумки,

и мы вышли и встали на дорожке,

ожидая мать,

и когда она наконец вышла,

она держала сестрёнку в одной руке,

большой вещевой мешок в другой,

а по щекам у неё текли слёзы.

Я никогда не забуду эту картину.

Она выжжена у меня в памяти.

Нас забрали из нашего дома

и поместили в поезда

с другими американскими семьями
японского происхождения.

Там была охрана,

располагающаяся на обеих сторонах
каждого вагона,

словно мы были преступниками.

Мы проехали две трети страны,

качаясь в этом поезде 4 дня и 3 ночи,

до болот Арканзаса.

Я до сих пор помню ту колючую проволоку,

за которую меня заточили.

Я помню высокую башню караула

с автоматами, нацеленными на нас.

Я помню свет прожектора,
сопровождающий меня,

когда я бегал по ночам

из своего барака до уборной.

Но для 5-летнего меня

было неплохо, что мне освещали дорогу,

когда я ходил писать.

Я был ребёнком

слишком маленьким, чтобы понять

условия моего пребывания там.

Дети удивительно легко приспосабливаемы.

То, что было бы гротескно аномально,

стало для меня нормальностью

в палаточной военной тюрьме.

Для меня стало рутиной
выстраиваться три раза в день,

есть низкосортную еду
в шумной общественной столовой.

Для меня стало нормальным мыться с отцом

в общественной душевой.

Жизнь в тюрьме за колючей проволокой

стала для меня нормальной.

Когда война закончилась,

нас освободили

и дали билет в один конец

в любое место в США.

Мои родители решили вернуться домой

в Лос-Анджелес,

но Лос-Анджелес
был негостеприимным местом.

Мы остались без гроша.

У нас забрали всё,

и к нам были ужасно недружелюбны.

Наш первый дом был в Скид Роу,

в самом плохом районе нашего города:

жизнь рядом с бездомными, пьяницами

и сумасшедшими.

Вонь мочи повсюду,

на улице, между домами,

в прихожей.

Это было ужасно,

и нам, детям, было страшно.

Я помню, как однажды

к нам, шатаясь, подошёл пьяница,

упал прямо перед нами,

и его сразу стошнило.

Моя сестрёнка сказала:
«Мама, давай вернёмся домой»,

потому что за колючей проволокой

для нас

был дом.

Мои родители работали без устали,

чтобы снова встать на ноги.

Мы потеряли всё.

Они были на середине жизненного пути,

и начинали всё сначала.

Они работали не покладая рук,

и в конце концов смогли

накопить

на небольшой дом в хорошем районе.

Я был подростком,

и мне стало очень интересно

узнать о своём детстве в тюрьме.

Я узнал из книг по гражданскому праву

об идеалах американской демократии.

Все люди созданы равными,

у нас есть неотъемлемое право

на жизнь, свободу
и стремление к счастью,

и я не мог привести это в соответствие

с тем, что было
моим детством в заточении.

Я читал книги по истории,

и не мог найти про это ничего.

И поэтому после ужина
я вовлекал своего отца

в продолжительные,
порой жаркие разговоры.

У нас было очень много подобных бесед,

и я из них узнал,

насколько мой отец был мудр.

Больше всех пришлось перенести трудности

в условиях тюрьмы именно ему,

однако он понимал
американскую демократию.

Он сказал мне, что наша демократия —

это демократия народа,

и она может быть такой же великой,
как и народ,

но и такой же подверженной ошибкам,
как и народ.

Он сказал мне,
что для американской демократии

жизненно необходимы
добропорядочные люди,

которые берегут идеалы нашей системы

и трудятся ради того,

чтобы наша демократия работала.

И он взял меня в штаб-квартиру
одной из предвыборных кампаний —

губернатор Иллинойса участвовал
в президентских выборах —

и познакомил меня
с американской структурой выборов.

Он также мне рассказал

о молодых японцах в Америке

во время Второй мировой войны.

Когда Пёрл-Харбор бомбили,

молодые японцы,
как и все остальные молодые американцы,

ринулись добровольцами

в очередь на призыв в армию,
чтобы сражаться за свою страну.

На этот акт патриотизма

ответили шлепком по лицу.

Нам отказали в принятии на службу,

и категоризировали
как «враг не иностранец».

Было возмутительно считаться врагом,

когда вызываешься волонтёром,
чтобы сражаться за свою страну,

но это умеряли словосочетанием
«не иностранец»,

что означает

«гражданин» в негативном значении.

От нас даже слово «гражданин» отняли

и заключили в тюрьму на целый год.

А потом правительство осознало,

что не хватает
мужчин призывного возраста,

и так же внезапно, как нас собрали,
чтобы увезти в тюрьмы,

для нас открыли военный призыв,

молодым японцам, гражданам США.

Это было совершенно нелогично,

но удивительно,

поразительно то,

что тысячи молодых японцев в Америке,

мужчин и женщин,

вышли из-за колючей проволоки,

надели ту же форму,
которую носила наша охрана,

и, оставляя свои семьи в тюрьмах,

пошли сражаться за эту страну.

Они говорили, что шли сражаться

не только, чтобы освободить свои семьи,

находящиеся за колючей проволокой,

но и потому, что им дороги сами идеалы,

которых придерживается
наше правительство,

которых оно должно придерживаться,

а это было отвергнуто тем,

что было сделано.

Все люди созданы равными.

И они пошли сражаться за свою страну.

Их поместили в специальные отряды

американцев японского происхождения

и отправили на поля сражений в Европу,

и они ринулись в бой.

Они сражались с удивительной,

невероятной храбростью и доблестью.

Их отправляли на самые опасные задания,

и у них был наивысший показатель
эффективности боя к потерям

пропорционально любому другому отряду.

Иллюстрирует это одна из битв.

Битва за Готскую линию.

Немцы располагались

возле склона горного холма,

скалистого горного холма,

в неприступных пещерах,

и три союзнических батальона

пытались туда пробиться

в течение 6 месяцев,

но это была патовая ситуация.

442-й был вызван

в качестве подкрепления,

но у бойцов 442-го

появилась уникальная,

но опасная идея:

с обратной стороны горы

был отвесный склон.

Немцы думали, что атака с этой стороны

невозможна.

Бойцы 442-го решили сделать невозможное.

Темной безлунной ночью

они начали взбираться по этой скале,

с перепадом в более 300 метров,

в полном военном снаряжении.

Они взбирались всю ночь

по этой отвесной скале.

В этой темноте

у кого-то соскальзывала рука

или нога

и они падали насмерть

в ущелье.

Все падали молча.

Ни один не закричал,

чтобы не выдать свою позицию.

Бойцы взбирались 8 часов без перерыва,

и те, кто добрался до вершины,

ждали рассвета,

и, как только показались
первые лучи солнца,

они пошли в атаку.

Они застали немцев врасплох,

захватили холм

и прорвали Готскую линию.

6-месячная патовая ситуация

была разрешена 442-м

за 32 минуты.

Это был удивительный поступок,

и, когда война закончилась,

442-й вернулся в США

как самый почётный отряд

всей Второй мировой войны.

На лужайке Белого дома их приветствовал

президент Труман, который сказал им:

«Вы сражались не только с врагом,

но и с предубеждениями, и вы победили».

Они — мои герои.

Они держались своей веры

в светлые идеалы этой страны,

и они доказали, что быть американцем

не привилегия лишь некоторых,

что раса — не то, чем мы определяем,
что значит быть американцем.

Они расширили это понятие,

включая американцев
японского происхождения,

которых боялись, которым не доверяли
и которых ненавидели.

Они были источниками перемен,

и они оставили мне

наследие.

Они — мои герои,

и мой отец для меня герой,

он понимал демократию

и познакомил меня с ней.

Они оставили мне наследие,

и с этим наследием
приходит ответственность,

и мне предназначено

делать свою страну

ещё лучшей Америкой,

делать наше правительство

ещё более истинной демократией,

и благодаря своим героям

и трудностям, через которые они прошли,

я могу стоять перед вами

как американец-гей
японского происхождения,

но даже больше этого

я горд быть американцем.

Большое спасибо.

(Аплодисменты)