На пересечении личных историй

Колин Грант провёл свою жизнь, лавируя в эмоциональном пространстве между миром своего отца и своим собственным. Рождённый в Англии от родителей из Ямайки, Грант описывает пережитые им и многими из того поколения иммигрантов ситуации и размышляет о том, как он пришёл к прощению отца, который его оттолкнул.

Это фотография человека,

чьё убийство я планировал

на протяжении многих лет.

Это мой отец,

Клинтон Джордж «Мешкоглаз» Грант.

Так его прозвали

из-за вечных мешков под глазами.

10-летним мальчишкой,
так же, как и мои братья,

я мечтал о том, чтобы соскоблить яд

с ловушки для мух в его кофе,

измельчить стекло

и подсыпать ему в завтрак,

скомкать ковёр на ступеньках,

чтобы он споткнулся и сломал себе шею.

Но когда доходило до дела,

он непременно пропускал ту ступеньку

и всегда выбегал из дома,

не поев и даже не выпив

глотка кофе.

И на протяжении многих лет

я боялся, что мой отец умрёт раньше,

чем мне удастся его убить.

(Смех)

Вплоть до тех пор, пока мама
не сказала ему, чтобы он ушёл

и никогда не возвращался,

«Мешкоглаз» был для нас
вселяющим страх огром.

Он всё время был в одном шаге от ярости,

как и я, как видите.

Ночами он работал
в «Воксхолл Моторз» в Лутоне

и требовал полной тишины в доме,

поэтому, приходя домой после школы

в 15:30 дня, мы собирались

перед телевизором и,
сродни взломщикам сейфов,

вертели ручку громкости,

пока практически ничего не было слышно.

Порой в такие моменты

по дому раздавалось

столько «шиканья»,

что я представлял нас

экипажем немецкой подлодки,

крадущейся вдоль границ океана,

в то время как на поверхности

патрулирует флотилия «Мешкоглаза»,

готовая уничтожить нас

при малейшем звуке.

Урок был таков:

«Не привлекай к себе внимания,

как в доме, так и за его пределами».

Может, это был совет
наученного жизнью мигранта.

Нам нужно было быть
тише воды и ниже травы,

поэтому никакого общения

между «Мешкоглазом» и нами не было,

а звук, которого мы больше всего ждали —

знаете, как когда ты ещё ребёнок,

ждёшь с нетерпением
прихода папы с работы

и этого звука открывающейся двери?

Звуком, которого ждали мы,

был щелчок закрывающейся двери,

означавший, что он ушёл
и не вернётся назад.

За 30 лет я ни разу

не взглянул на отца, а он на меня.

За 30 лет мы ни разу не поговорили,

а несколько лет назад я вдруг решил

обратить на него своё внимание.

«За вами наблюдают.

На самом деле.

За вами правда наблюдают».

Это была его мантра для нас, его детей.

Он повторял нам это вновь и вновь.

Это был 1970 год, Лутон,

где он работал на заводе
«Воксхолл Моторз»,

а был он выходцем с Ямайки.

Его фраза значила,

что за нами,
детьми ямайского иммигранта,

постоянно наблюдают,

следят за каждым шагом и смотрят,

соответствуете ли вы стереотипу,
сложившемуся о вас у местного населения,

как о безответственных, ленивых

и обречённых на преступную жизнь.

За вами наблюдают,

поэтому опровергните
их ожидания на ваш счёт.

С этой целью «Мешкоглаз» и его друзья,

в основном все выходцы с Ямайки,

были своего рода примерами
ямайцев образцового поведения:

покажи миру свою лучшую сторону,

покажи миру своё лучшее лицо.

Если вы видели фотографии

прибытия иммигрантов
с Карибских островов

в 40-х и 50-х годах,

то заметили у многих мужчин

фетровые шляпы.

Так вот, не было в Ямайке традиции
носить фетровые шляпы.

Они выдумали этот обычай
для приезда сюда.

Они хотели создать себе такой образ,

каким хотели быть воспринятыми,

то есть, чтобы их внешний вид

и прозвища, которыми они себя наделяли,

определяли бы их самих.

Так, «Мешкоглаз» был лысым
и с мешками под глазами.

«Чистоботиночник» очень
заботился о своей обуви.

«Беспокойный» вечно беспокоился.

У «Часов» одна рука была длиннее другой.

(Смех)

Но больше всех мне нравился тип,
которого звали «Летняя Одежда».

Когда он приехал сюда

из Ямайки в начале 60-х,

он всегда носил лёгкий летний костюм,

не обращая внимания на погоду.

Разбираясь в их жизни,

я спросил у мамы:
«Что случилось с “Летней Одеждой”?»

Она ответила: «Он простудился и умер».
(Смех)

Но люди вроде «Летней Одежды»

научили нас важности стиля.

Возможно, их стиль был преувеличен

из-за боязни быть воспринятыми

недостаточно цивилизованными.

И они передали это отношение

или беспокойство нам,
следующему поколению

до такой степени, что когда я рос,

если по новостям на ТВ или радио

сообщали о чернокожем,

совершившем какое-то преступление —

уличное ограбление, убийство, грабёж —

мы морщились вместе с нашими родителями,

потому что это нас всех компрометировало.

Ты не представлял только себя.

Ты представлял группу,

и было жутко даже предположить,

что и тебя могут

воспринять таким же образом.

Вот чему предстояло бросить вызов.

Наш отец и многие его товарищи

были как бы передатчиками,
неспособными на приём.

Их задача была передавать,
а не принимать.

А наше дело было сидеть тихо.

Когда отец к нам обращался,

это было духовным наставлением.

Они опирались на уверенность,

считая сомнения угрозой их авторитету.

А когда я работаю дома и пишу

и после дня такой работы
сбегаю вниз по лестнице,

мне не терпится поговорить
о Маркусе Гарви или Бобе Марли,

и слова вылетают из моих уст,
как бабочки,

я настолько взволнован,
что мои дети тормозят меня

и говорят:
«Пап, это никому не интересно».

(Смех)

Но на самом деле, им не всё равно.

Они наводят мосты.

Так или иначе, между вами
устанавливается связь.

Они строят свою жизнь в соответствии
с историей вашей жизни,

возможно, как делал я
со своими отцом и матерью,

и как, возможно, «Мешкоглаз»
поступал со своим отцом.

Для меня многое прояснилось

по мере того, как я узнавал о его жизни

и понял смысл поговорки

коренных американцев:

«Не суди человека,

пока не походишь в его мокасинах».

При отображении его жизни
было намного проще

и понятнее представить

жизнь карибских мигрантов в Англии 70-х

с мисками пластиковых фруктов,

полистироловыми потолками

и диванами, навечно зачехлёнными

прозрачной плёнкой,
в которых их доставили.

Но намного сложнее было разобраться

в эмоциональной обстановке,

сложившейся между поколениями.

Не верна старая пословица о том,

что с годами приходит мудрость.

С годами появляется налёт солидности

и налёт малоприятной правды.

Правдой было то, что мои родители,

моя мать, а с ней и мой отец,

не доверяли государству моё обучение.

Вы послушайте, как я говорю.

Они решили, что отправят меня
в частную школу,

а отец работал на «Воксхолл Моторз».

Довольно тяжело оплачивать
обучение в частной школе

и кормить ораву детей.

Я помню, как направлялся в школу

на вступительный экзамен,
и мой отец сказал

священнику той католической школы

что он хочет лучшего «сообразования»
для своего сына,

а сам он, мой отец,

даже анализа в жизни не сдал,

не говоря уже о вступительных экзаменах.

И чтобы оплачивать моё обучение,

ему приходилось выкручиваться.

Так, отец копил деньги на моё обучение,

продавая контрабанду
из багажника своей машины,

что усложнялось ещё и тем,

что машина была не его.

Отец был бы рад иметь такую машину,

но у него была побитая Мини,

и, будучи приехавшим в эту страну ямайцем,

он никогда не получал водительских прав,

у него никогда не было ни страховки,
ни талона о техосмотре.

Он думал: «Я умею водить,

зачем мне подтверждение от государства?»

Было непросто, когда нас
останавливала полиция,

а останавливали нас часто,

и меня впечатляло то,

как мой отец улаживал с полицией дела.

Первым делом он повышал
в звании полицейского,

так что по ходу беседы
полицейский Блоггс превращался

в инспектора Блоггса

и радостно нас отпускал.

Так мой отец демонстрировал то,

что на Ямайке называется «притвориться
дурачком, чтобы словить мудреца».

Но он также оставлял впечатление,

что позволяет полицейскому

унизить, умалить себя —

мне, 10-летнему, это было ясно —

но было в этом и двойственное
отношение к властям.

Так, с одной стороны, это было

насмешкой над властью,

а с другой стороны, в этом было почтение

к представителям власти.

Эти карибские мигранты

вели себя преувеличенно послушно,

что было очень странно,
даже поразительно,

поскольку мигранты — люди очень смелые.

Они оставили свои дома. Мои отец и мать

покинули Ямайку и преодолели 6 000 км,

но тем не менее они были
обескуражены путешествием.

Они оробели,

и где-то по ходу путешествия

естественный порядок вещей изменился.

Дети стали родителями своих родителей.

Люди из Карибов прибыли сюда
с пятилетним планом:

поработать,
заработать денег и вернуться,

но эти 5 лет превращались в 10,
а 10 — в 15,

и прежде, чем вы осознаёте,
вы уже меняете обои,

и в этот момент становится ясно,
что вы здесь насовсем.

И хотя у наших родителей

оставалось ощущение некой временности,

мы, дети, знали: игры закончились.

Я думаю, они чувствовали,

что не могут продолжать жить идеалами

той жизни, которую они ожидали.

Реальная ситуация была совершенно иной.

И также иной оказалась ситуация

с моим образованием.

Начав этот процесс, мой отец
не стал его продолжать.

Моё образование он оставил моей матери.

И, как сказал бы Джордж Лемминг,

моя мать была мне отцом.

Даже в его отсутствии
оставалась старая мантра:

«За тобой наблюдают».

Но повышенная бдительность может
привести к беспокойству

такому сильному,
что спустя годы, изучая,

почему стольким чернокожим

был поставлен диагноз шизофрении —

в шесть раз чаще, чем обычно —

я не удивился словам психотерапевта:

«Чернокожие люди обучены в паранойе».

И мне интересно, что бы
по этому поводу сказал «Мешкоглаз».

Когда у меня самого был 10-летний сын,

я задумался о «Мешкоглазе»

и решил его разыскать.

Он вернулся в Лутон, ему исполнилось 82,

я не видел его более 30-ти лет.

Когда он открыл дверь,

я увидел крошечного человечка
с сияющими, смеющимися глазами,

он улыбался, а я никогда
не видел улыбку отца.

Меня это сильно смутило.

Но мы присели, с ним были
несколько его карибских друзей,

они вспоминали старые времена,

и мой отец смотрел на меня

и смотрел так, как будто

я могу так же вдруг таинственно
исчезнуть, как и появился.

И он повернулся
к своим друзьям и сказал:

«С этим малым у меня глубокая,
глубокая связь

глубокая, глубокая связь».

Только я этого не чувствовал.

Если и была между нами
некая связь, то очень слабая,

её почти не было.

И в ходе этой встречи мне казалось,

что меня прослушивали
на роль сына моего отца.

Когда вышла книга, крупные газеты

поместили лестные отзывы,

но в Лутоне читают не «Гардиан»,

а «Лутонские новости»,

и в «Лутонских новостях»
статья об этой книге называлась так:

«Книга, которая может
залечить 32-летний рубец».

Я понял, что заголовок
также подразумевает

раскол между двумя поколениями,

между такими, как я
и поколением моего отца,

но в Карибской жизни нет обычая

издавать мемуары или биографии.

Зато есть обычай, по которому
личные дела публично не обсуждаются.

Но мне заголовок понравился,
я подумал, что и в самом деле

есть возможность, что это

положит начало тому общению,
которого у нас до этого никогда не было.

И может быть, это заполнит
пустоту между поколениями.

Это может стать
средством восстановления.

И я даже начал чувствовать,
что эта книга

может быть воспринята моим отцом

как акт сыновьей преданности.

Бедный, заблуждающийся глупец.

«Мешкоглаза» ужалило то,
что в его понимании было

выставлением его недостатков
на всеобщее обозрение.

Он был уязвлён моим предательством

и на следующий день
пошёл в редакцию газеты,

требуя права на ответ.

И он получил его с заголовком

«“Мешкоглаз” кусает в ответ».

Это был блестящий рассказ
о моём предательстве.

Я не был ему сыном.

Он был убеждён, что его протащили

через грязь, и не мог этого допустить.

Он восстанавливал своё достоинство,
и ему это удалось,

и хотя изначально я был разочарован,

позже меня восхитила его позиция.

Остался ещё порох в пороховницах,

хотя ему уже было 82 года.

И если бы это значило, что мы вернёмся

к тридцати годам молчания,

мой отец сказал бы: «Так тому и быть».

Ямайцы скажут вам,
что факты не существуют,

существуют только версии.

Все мы выбираем для себя ту версию,

с которой нам проще жить.

Каждое поколение выстраивает
конструкцию из взглядов,

разобрать которую они потом

не желают или зачастую не могут.

Но когда я писал,
моя версия этой истории

начала меняться,

перестала быть чем-то личным.

Я перестал чувствовать
ненависть к своему отцу.

Я больше не желал ему смерти,
не хотел его убить,

и я почувствовал себя свободным,

намного свободнее, чем когда-либо.

И я подумал, нельзя ли

передать это ощущение свободы и ему.

Во время нашей первой встречи

я вдруг осознал, что у меня

было очень мало своих фотографий,

когда я был ещё ребёнком.

Вот моя фотография,

когда мне было 9 месяцев.

В оригинале на этой фотографии

меня держит на руках отец, «Мешкоглаз»,

но после развода родителей

моя мать вычеркнула его из нашей жизни.

Она взяла ножницы и вырезала его
из каждой фотографии.

И в течение многих лет я говорил себе,
что смысл этой фотографии в том,

что ты одинок,

у тебя нет поддержки.

Но можно взглянуть
на эту фотографию иначе.

Эта фотография представляет собой

возможность для воссоединения,

возможность объединиться с моим отцом,

и в моей тоске по отцовским рукам,

я вынес на свет его самого.

На той первой встрече

возникали очень неловкие,
напряжённые моменты,

и чтобы снять напряжение,

мы решили пройтись.

И пока мы шли, я поразился тому,

что чувствовал себя, как ребёнок,

хоть и был намного выше моего отца.

Я был сантиметров на тридцать выше отца.

Он остался большим человеком,

и я старался идти с ним в ногу.

И я понял, что он шёл так,

как будто за ним все ещё наблюдали,

но мне нравилась его походка.

Он шёл, как человек

из команды проигравших
финал футбольного кубка,

измеряя шаги под тяжестью
медали соболезнования.

Это было достоинство в поражении.

Спасибо.

(Аплодисменты)