Физик в качестве писателя | Алан Лайтман | TEDxWellesleyCollege

Алан Лайтман обсуждает различие между учёными и людьми искусства в вопросе о том, давать ли вещам названия. Учёные стараются давать однозначные названия вещам, а люди искусства стараются этого избегать. Учёные формулируют вопросы, на которые имеются определённые ответы, в то время как в искусстве ответ менее важен и очень часто ответа вообще нет. Как учёные, так и люди искусства находятся в поисках правды, и в этом отношении их деятельность похожа. Но эта правда различная. В науке это правда в мире массы и силы — во внешнем мире, а в искусстве это правда о разуме и сердце — во внутреннем мире.

Это выступление записано на мероприятии TEDx, независимо организованном местным сообществом с использованием формата конференций TED. Узнайте больше на http://ted.com/tedx

Здравствуйте!

Спасибо вам за ваше присутствие здесь.

В детстве я написал десятки стихотворений,

в которых я старался выразить

чувство одиночества,

задавал вопросы о смерти,

писал о неразделённой любви
к 14-летним девочкам.

(Смех)

Читая, слушая и даже думая,

я находился под очарованием
звуков и движений слов.

Слова могли быть
внезапными, вроде слова jolt,

или медленными, вроде meandering,

слова могли быть серебристыми,
колючими на ощупь,

и таинственным образом из слов
могли создаваться сцены и эмоции.

В промежутках между сочинением стихов
я занимался научными экспериментами,

которые я проводил
в маленькой домашней лаборатории.

Я оборудовал её
в своей спальне на втором этаже,

вернее, в большом чулане.

Там я хранил сопротивления, конденсаторы,

провода разной длины,

пробирки, красивую лабораторную посуду.

Мне очень нравилось моё оборудование,
мне нравилось создавать вещи.

В возрасте 12 лет

я собрал устройство
дистанционного управления,

позволяющее включать свет
в любой комнате дома,

находясь в любой другой комнате.

Когда научные проекты уже не ладились,

я начал получать
удовлетворение от математики.

В геометрии

мне нравились чётко определённые
соотношения между линиями и углами.

А в алгебре мне нравилась абстракция —

мне нравилось обозначать через X и Y

количества монет разного типа в сосуде,

а затем решать систему уравнений,

совершая последовательные логические шаги.

Мне очень нравилась
сияющая чистота математики,

её точность.

Мне нравилась определённость,
вносимая математикой.

В математике ответ был гарантирован,

и он был таким же чистым и хрустящим,
как новенькая бумажная купюра,

а когда вы находили ответ,

вы знали, что он не подлежит сомнению, —

площадь круга равна произведению
числа Пи на квадрат радиуса, и всё.

Математика сильно контрастировала

с неопределённостями
и противоречиями, свойственными людям.

Мир людей смущал меня,

в нём не было логики и определённости.

Моя тётя Джин продолжала лихо водить
свою маленькую спортивную машину,

хотя вся семья говорила ей,

что она когда-нибудь
убьётся в этой машине.

У нас в семье долгие годы работала
замечательная женщина по имени Бланч.

Ей пришлось покинуть мужа,
потому что он плохо с ней обращался.

Но много лет спустя
она говорила о нём с любовью.

Как же примирить эти различные миры

и разрешить эти кажущиеся противоречия?

Поскольку в течение многих лет
я принадлежал двум сообществам,

сообществу учёных
и сообществу людей искусства, —

я работал как физиком,
так и писателем-романистом, —

я могу приблизительно ответить
на некоторые из этих вопросов.

Я хотел рассказать вам сегодня
немного о том, что я узнал

о различных подходах к восприятию мира
у учёных и у людей искусства —

о различных версиях правды,
а также об их сходстве во многом.

Найденное мной существенное различие
между физиками и писателями-романистами

или же, в общем случае,
между учёными и людьми искусства,

состоит в использовании названий.

Говоря просто,

учёный старается давать названия,

а человек искусства
избегает давать названия.

Чтобы дать название чему-то,

это что-то нужно собрать, сконденсировать,

очистить,

поместить в коробку

и сказать, что то,
что находится в коробке,

является этим предметом,

а то, что не находится, им не является.

Возьмём, к примеру, слово «электрон».

Электрон — субатомная частица.

Во Вселенной их огромное количество,

и, насколько мы знаем, все они идентичны.

Имеется только один вид электронов.

Для современного физика

электрон означает конкретное уравнение,

которое называется уравнением Дирака.

В этом уравнении содержится всё,
что мы знаем об электронах:

точное значение их энергий в атомах
при их вращении вокруг ядра,

отклонение электронов в магнитных полях —

всё это может быть предсказано
до многих десятичных знаков

с большой точностью уравнением Дирака.

Учёным хотелось бы описывать

любой объект материальной Вселенной
с такой же точностью.

Учёные испытывают от этого удовлетворение

и чувствуют свою власть.

У них создаётся ощущение контроля

благодаря тому, что они могут
давать названия объектам.

Концепции, которыми
пользуются люди искусства,

невозможно определять точно.

Писатель может пользоваться
такими словами, как «любовь» или «страх»,

но читатель извлекает
из них не так уж много.

Хотя бы потому, что есть
тысячи разновидностей любви:

любовь к матери,

которая ежедневно пишет вам,

когда вы впервые
отдыхаете в летнем лагере;

любовь, испытываемая
к мужчине или женщине

сразу же после занятия любовью;

любовь, испытываемая к другу,

позвонившему сразу же
после вашего разрыва

с супругом или супругой;

и так далее.

Тот факт, что есть разные виды любви,
не является единственной причиной того,

что писателю трудно давать названия.

Конкретная ситуация

создаёт конкретное страдание от любви.

Эта конкретная ситуация
должна быть представлена читателю —

не названа, а представлена
через действия персонажей.

Если любовь показана, а не названа,

каждый читатель воспримет её по-своему,

каждый читатель перенесёт её

на свои собственные
любовные приключения и неудачи.

Все электроны одинаковы,
но любовь всегда разная.

Писатель не хочет
избавляться от этих различий,

не хочет, чтобы понятие любви
выкристаллизовывалось

и имело только одно значение,
как уравнение Дирака,

потому что такая
кристаллизация невозможна,

и даже попытка сделать это разрушит

тот волшебный, деликатный, творческий,
требующий личного участия акт,

происходящий тогда, когда
хороший читатель читает хорошую книгу.

В некотором смысле роман не завершён,
пока его не прочитает читатель,

и каждый читатель
завершает роман по-своему.

Ещё одно явление тесно связано
с называнием вещей.

Это формулирование проблем
в виде вопросов и ответов.

Мы, учёные, разбиваем мир
на всё более мелкие составляющие,

пока у нас не получаются
хорошо сформулированные проблемы,

на которые можно получить
ясные и определённые ответы.

На нахождение ответа
может уйти от пяти до ста лет,

но в любой конкретный момент

учёный работает над вопросом,

на который, как ему кажется,
имеется определённый ответ.

Это может быть, например, такой вопрос:

где в живом организме хранятся

инструкции о создании нового организма?

На этот хорошо сформулированный вопрос
имеется определённый ответ.

На него ответили в 1800-е и 1900-е годы.

Но для людей искусства
ответ часто не имеет значения,

потому что в искусстве
часто нет определённых ответов.

Искусства сложны

из-за присущей им неопределённости
и противоречий, присущих людям.

Вот почему

можно до бесконечности обсуждать
персонажей хорошего романа,

а также почему Бог
держал яблоко перед Евой,

а потом запретил ей его есть.

В искусстве есть очень много
интересных вопросов,

на которые нет ответов,

такие как «Есть ли Бог?»,
или «Что такое любовь?»,

или «Были бы мы счастливее,
если бы мы жили тысячу лет?».

Здесь я говорю об искусстве
и о гуманитарных науках вместе.

Это очень интересные вопросы.

Они провоцируют нас,
стимулируют наше воображение,

но на них нет чётких ответов,

а, может быть, вообще нет ответов.

Поэт Райнер Мария Рильке написал:

«Нам надо научиться любить сами вопросы

как запертые комнаты или книги,

написанные на совершенно
незнакомом языке».

В конце концов я понял,
что нам нужны вопросы обоих типов:

имеющие ответы и не имеющие ответы.

Вопросы обоих типов
делают человека человеком.

Я говорил о некоторых различиях

между наукой и искусством —

теперь я поговорю о сходстве.

Считается,

что люди искусства всё придумывают,
а учёные ничего не придумывают.

Оба мнения неправильны.

Воображение всегда было важным
для хорошего учёного.

Альберт Эйнштейн говорил

о «свободном мысленном
изобретении» в науке,

и под этим этот великий учёный понимал то,

что мы не можем открыть все законы природы

просто путём наблюдений и экспериментов.

Иногда мы должны начинать
с умственных конструкций

и только потом
проверять их экспериментально.

Одним из замечательных примеров

«свободного мысленного
изобретения» Эйнштейна

была его работа о времени под названием
«специальная теория относительности».

Эту работу Эйнштейн начинает
с потрясающего постулата о том,

что луч света проходит
мимо нас с той же скоростью,

независимо от того, бежим ли мы
в направлении луча света

или в противоположном ему —

это нелепо, если учитывать
наш повседневный опыт,

это противоречит здравому смыслу,

и, тем не менее, Эйнштейн осознал,
что наш здравый смысл может ошибаться,

когда дело касается
очень высоких скоростей света,

и он совершил скачок в своём воображении.

Но учёные не могут придумывать
всё что угодно, создавая новые теории.

Невозможно создать новый закон гравитации,

в котором яблоки
падают наверх, а не вниз, —

есть большое количество
экспериментальных данных,

которым он должен соответствовать.

Я бы сказал, что точно так же
и люди искусства

должны принимать во внимание
немало экспериментальных данных —

в психологии людей

есть большой список
известных видов поведения,

совокупность которых называется
человеческой природой,

и этим фактам люди искусства
не должны противоречить.

Я приведу вам пример того, о чём я говорю.

Предположим, писатель-романист
создал такой персонаж:

мужчина около 40 лет,
женатый, с двумя детьми,

который только что был
на рождественской вечеринке.

Давайте назовём его Габриелом.

В начале истории мы узнаём,

что Габриел неуверен в себе:

когда рождественская вечеринка
только началась,

он беспокоился, что обидел
дочку хозяина дома,

а немного позже он беспокоился о том,

что его застольная речь
покажется высокомерной.

Как бы то ни было,
вечеринка заканчивается.

Габриел и его жена Грета
оставили своих двух детей с няней;

они решили переночевать
в отеле поблизости.

В течение вечера
Грета почти не разговаривала.

Итак, они выходят из дома

и начинают идти по направлению к отелю
в этой маленькой деревне.

Уже далеко за полночь; начинает идти снег.

Габриел смотрит
на свою жену с восхищением.

Он надеется, что она всё ещё
испытывает к нему любовь,

несмотря на нудную работу
по дому и заботу о детях.

Итак, они доходят до отеля

и поднимаются по узкой винтовой лестнице,

освещаемой только светом свечи,

и заходят в свой номер.

К этому моменту Габриел испытывает
сильное влечение к своей жене Грете.

Она же отворачивается от него
и начинает рыдать.

Он спрашивает её: «Почему ты плачешь?»

Она отвечает,
что на рождественской вечеринке

прозвучала печальная песня,
напомнившая ей о мальчике,

с которым она была знакома
в молодости, много лет назад,

о мальчике с большими карими глазами.

Они ходили вместе на прогулки.

Габриела охватил ужас,

и он спросил свою жену:
«Ты была влюблена в него?»

Она ответила:
«Да, нам было хорошо вместе».

А потом она сказала: «Он умер в 17 лет».

«Почему он умер таким молодым?» —
спросил Габриел.

«Думаю, что от любви ко мне» —
сказала Грета,

и стала опять всхлипывать не переставая,
а потом бросилась на кровать.

Некоторые из вас знают,
что описанная мной только что сцена

является последней сценой

из известной повести
Джеймса Джойса «Мёртвые».

Возникает вопрос:
как Джойс завершит эту сцену?

Какой будет реакция Габриела
на признание его жены?

Если он не прореагирует,

поверим ли мы, будучи читателями,
имеющими свой жизненный опыт,

в такую реакцию?

Нет, это покажется фальшивым.

Или если Габриел почувствует

превосходство перед тем мальчиком
из далёкого прошлого,

давно умершим, и пренебрежёт
болью, испытываемой его женой,

поверим ли мы в такую реакцию?

Нет, мы и в неё не поверим,

потому что мы знаем, что Габриел —
очень неуверенный в себе человек.

Джойс завершает эту сцену так:

Габриел осознаёт,

что его жена всегда любила
того давно умершего мальчика больше,

чем она когда-либо
любила его, своего мужа.

Он осознаёт также, что он никогда
не любил ни одну женщину

так страстно, как она
любила этого мальчика.

Осознав это, единственное,
что он может сделать,

это прислониться к оконному стеклу,

слушая дыхание спящей жены

и наблюдая за ней так, как будто они
никогда не были мужем и женой.

Мы верим в такое завершение;

мы знаем, что это правдоподобно
даже в вымышленных ситуациях,

потому что это соответствует
нашему жизненному опыту

и нашему пониманию человеческой природы,
и это причиняет нам страдание.

Как учёные, так и люди искусства
находятся в поисках правды.

В поисках правды

как учёным, так и людям искусства
приходится изобретать.

Оба вида изобретений важны.

Оба вида изобретений
должны проверяться экспериментом.

Проверка того, чтó придумал учёный,
приводит к более определённому результату.

Насколько красивой
ни была бы научная теория,

она сильно уязвима —
она может оказаться неправильной.

Про персонажей или истории,
созданные писателем,

невозможно сказать с определённостью,
что они неправильные,

но они могут производить
впечатление нереальных

и поэтому терять
силу воздействия на читателя.

Таким способом писатель
постоянно проверяет то, что он придумал,

на жизненном опыте,
набранном его читателями.

Учёные и люди искусства,
с которыми я знаком,

имеют по крайней мере
ещё одну общую черту:

они занимаются тем, что любят,

и не могут представить себя
занимающимися чем-то другим —

это непреодолимое влечение.

Оно является как благословением,
так и тяжкой ношей.

Оно является благословением,

потому что творческая жизнь прекрасна

и не всем дано заниматься творчеством.

Оно является тяжкой ношей,
потому что, когда появляется зов,

он может оказаться неотступным
и сказаться на всей последующей жизни.

Должно быть, эта смесь
благословения и тяжкой ноши —

это тот сладкий ад,
о котором говорил Уолт Уитмен,

осознав в раннем возрасте,
что ему суждено стать поэтом.

Он написал: «Мне никогда теперь
не удастся избежать этого».

Эта смесь благословения и тяжкой ноши

может быть причиной того, что
в квартире молодого Эйнштейна в Берне

можно было видеть физика,

качающего одной рукой колыбель его сына,

а другой рукой осуществляющего
математические вычисления.

Спасибо.

(Аплодисменты)