В авраамических религиях, к которым традиционно принято относить ислам, иудаизм, христианство, есть общий постулат о том, что Господь создал человека по образу и подобию своему. Это цитируется, повторяется по тысяче разных поводов и причин. Например, при объяснении детям, как Бог может выглядеть, или при объяснении взрослым, зачем они так себя ненавидят — это необязательно, потому что Бог создал их всё-таки по образу и подобию своему. Но немногие задавали себе вопрос, в том числе и богословы, зачем ему это понадобилось; зачем ему самому нужно было поступить именно так. И суфии объясняют это таким образом: Бог сам о себе ничего не знает, и для того, чтобы увидеть себя со стороны, как-то себя осознать, ему нужен другой, чтобы в нём отразиться. И есть притча о пророке Давиде, который спросил однажды у Бога, зачем он создал мир, и тот ответил: «Я был скрытым сокровищем, и я захотел стать явным». В хадисе это звучит так: «От века сущий, он творит, любя, Глаза и уши, чтоб познать себя». Мне представляется это невероятно ясным, лаконичным и чудесным объяснением нашей собственной неотступной тяги к творчеству. Мы тоже знаем, что внутри нас такое количество тайн, такое количество секретов, требующих объяснения, ждущих своего часа, что это такая же точно потребность, а иногда и сильнее, — мы знаем, что в периоды лишений люди отказываются от всего, но от творчества болезненнее всего отказаться — люди и в блокаду рисовали, и в лагерях писали, потому что это одно из самых необходимых из всего, что нам дано. Между нами и временем, этой эпохой, между нами и любовью, между нами и нашим ремеслом, нашей работой, между нами и нашей будущей смертью непрерывно ведутся напряжённые переговоры, и они требуют расшифровки. Момент, когда мы это освобождаем, когда мы это отпускаем, когда то, что скрыто, что терзало, что мучило и требовало выхода, наконец становится зримо, становится воплощено и освобождает нашу голову, — это момент такого ледяного счастья... Я думаю, что вы все с этим когда-нибудь сталкивались. Это могут быть очень простые вещи: момент оглушительно ясной, чудесной формулировки, которая вдруг пришла и вам самим объяснила, что происходит, или момент острой ревности, когда вы встречаете свою собственную мысль в чужом тексте, и вдруг вы чувствуете это озарение, это единственно важное в процессе чтения сотворчество, которое нам явлено. Будучи узнанным и названным, то скрытое, что требует выхода, может оказаться страшным, может совсем не облегчать нам жизнь, наоборот, сталкивать нас с чем-то довольно невыносимым. Но вряд ли кто обменяет этот момент прозрения и озарения на то, чтобы ничего не знать, ничего не говорить, ничего в итоге не увидеть. Потому что, как мне представляется, у общества с художником, с творцом в широком смысле довольно жёсткий и при этом невероятно лукавый контракт: с одной стороны, оно требует подробнейшего отчёта, регулярного, постоянного, исчерпывающего обо всех его исследованиях, поисках, озарениях и находках внутри самого себя. Оно жаждет нового, оно взыскует о себе правды, оно очень жёстко отчитывает художника за самоповторы, за компромиссы, за умолчания, за периоды долгого бездействия. Оно к нему невероятно требовательно. На самом деле никакой правды о себе оно не хочет. Оно хочет, чтобы было красиво, чтобы было утешительно, чтобы можно было изойти слезами светлой грусти. И главное — оно хочет того, что уже хорошо известно, на то, что оно уже подписано; за всё остальное оно довольно жестоко карает, поэтому все поиски на творческом пути связаны с большими опасностями. Поскольку художник очень ранимо прислушивается к этому, у него есть риск, пойдя на поводу у этих ожиданий, превратиться со временем в ремесленника, в торговца открытками со стихами, художника с Арбата, который рисует максимально приятные заказчику портреты. И это вещь, о которой необходимо помнить, потому что едва заявивший о себе талантливый человек практически в любой из областей вместе с этим признанием, вместе с первой похвалой одаривается обществом практически невыносимым грузом ожиданий. Они касаются совершенно всего... Так же, как сегодня прекрасная Алла рассказывала о том, какое количество ожиданий мы имеем по поводу своих детей и как мы всё за них решаем уже в тот момент, когда они появляются на свет, — примерно так же у общества есть чёткий план уже в тот момент, когда вы сняли свою первую картину или написали свою первую книжку. Оно уже примерно знает, куда оно вас поставит и что оно хочет от вас дальше увидеть, и это невероятно тяжело, потому что каждым следующим шагом вы разочаровываете своих главных фанатов, вы предаёте самого себя, вы изумляете родителей и друзей, вы отказываетесь от ярлыков, вы вообще, если вы настоящий художник, всё время пересоздаёте самого себя — это травматичный и непростой процесс. Моё долгожданное литературное самоубийство — так и написано: «долгожданное литературное самоубийство» — было первый раз зарегистрировано в мои 24 года, когда у меня едва успели выйти два первых сборника стихов, и это было очень почётно, что люди меня литературно похоронили, потому что я для них хотя бы литературно родилась. До этого всё, что я читала о себе, были очень многословные, иногда на несколько полос, иногда в довольно авторитетных изданиях, пассажи о том, с какой невыносимой банальщиной, подражательством, необразованностью, дешёвой славой у нечитающих подростков люди вынуждены иметь дело в моём лице. Поскольку это продолжается 14 лет в моей жизни, с годами это становится даже трогательно. Каждый раз, когда ты читаешь, что ты выскочка, однодневка, человек, наделённый случайной дешёвой славой, в 31 год ты уже благодарен, потому что ты 10 лет в одном колесе как минимум, и тебе приятно, что есть люди, которые ещё злятся на тебя за то, что ты так несвоевременно о себе заявил. Для изрядного количества вполне уважаемых в «сообществе» людей — существует некоторая абстракция литературного сообщества, как и любого другого творческого сообщества, — я всё ещё, например, исчадие Живого Журнала, человек, о котором в следующем году никто не вспомнит, певец гламурного мира, от которого, скорее всего, ничего не останется, и т. д. И хочется целовать этих людей, которые до сих пор пишут эти комментарии, потому что на фоне, например, следующего поколения «поэтов из соцсетей» так называемых, «молодых львов», которые пришли стереть нас с лица Земли, как пел Борис Борисович, я уже настолько седой, низкий и старый северный мох, неприметный, что если они столкнутся вот с ними, то я боюсь за их душевное здоровье по-настоящему. Разные эпохи отводили художнику, а, если уточнить, то человеку моей профессии — поэту, художнику — разные роли. Вот он мудрец и хранитель опыта поколений, вокруг него испытывающие глубокий трепет и уважение ученики. Вот он пророк, миротворец — это в романтическую эпоху, — противопоставленный невежественной, гневной, тёмной, дремучей толпе, которая ничего не понимает в его святом ремесле. Вот он смиренный свидетель и очевидец потрясений, переворотов, который почти не имеет права на личную оценку. Он только свидетельствует. Вот он бунтарь, скоморох, юродивый, вокруг него растерянные горожане, мещане и филистеры, которые не знают, как его толковать, что он имеет в виду, и ведут по этому поводу ожесточённые споры друг с другом, и становится признанным поэтом он только лет через 50 после того, как уйдёт. Вот, наконец, он частное лицо — концепция, которая воцарилась сравнительно недавно, — он частное лицо, совершенно никто, человек в плаще, который сидит у себя в кабинете и мучительно анализирует, как меняет его эпоха, как меняет его одиночество, как меняет его место, как меняет его ремесло. И это почти научный труд — это человек, который исследует самого себя в любых возможных ракурсах. «Так, по выпуклому лицу памяти всеми пятью скребя, ваше сегодня, подстать слепцу, опознаёт себя». — Бродский. Есть скверная новость в этом: пока вы живы, вряд ли кто озаботится отстаиванием вашего действительного места в иерархии. Пока вы наличествуете, пока вы злитесь, пока вы отвечаете, пока вы требуете внимания, пока вы живой, вряд ли кто с Земли разглядит истинный масштаб, ваше действительное место в общей системе. Пока вы здесь и с вами можно поспорить, можно трактовать ваши слова в любую сторону. Живых вообще не очень принято беречь. Всё станет ясно только с вашим уходом — вы сразу же переместитесь — буквально те же самые люди, которые писали о том, как стыдно быть вами, каждую минуту вашей жизни, изойдут сладкими слезами по поводу того, что вы были в их жизни и какой вы великий человек. Я наблюдаю это, поскольку интересуюсь этим. Невероятное, поразительное великодушие проявляют люди, только что ставившие вас на место, как только вы покидаете этот мир. Поэтому у меня только одно сообщение — когда мне понадобилось сформулировать какое-то только одно сообщение, мне сказали: «Как будто завтра у вас не будет шанса его передать людям внимательным и небезразличным, которые хотели бы именно от вас что-то услышать, что бы вы им сказали?» Помните, пожалуйста, что кажется, что профессиональная экспертиза, внешняя оценка — вам кажется, что это важная часть вашей работы, вы должны с этим соотноситься, вы должны каждую минуту проверять, что там на другом конце этой струны — на самом деле нет. Нас учили не доверять себе ни в чём и сомневаться в каждом своём успехе, но правда в том, что только вы знаете, куда идёт ваш творческий процесс и к чему он должен прийти. Что происходит внутри вас и что ищет выхода, и почему оно таково, и, строго говоря, вы вступаете в настоящие отношения, у вас настоящий контракт только с этим — со внутренней глубиной и внутренней правдой. Ваша цель, строго говоря, только одна — из скрытого сокровища стать явным сокровищем. И чтобы ничто на этом пути не смогло вас отвлечь, сбить и переубедить, что только вы этим скрытым сокровищем являетесь. Спасибо. (Аплодисменты)