В авраамических религиях,
к которым традиционно принято относить
ислам, иудаизм, христианство,
есть общий постулат о том,
что Господь создал человека
по образу и подобию своему.
Это цитируется, повторяется
по тысяче разных поводов и причин.
Например, при объяснении детям,
как Бог может выглядеть,
или при объяснении взрослым,
зачем они так себя ненавидят —
это необязательно,
потому что Бог создал их всё-таки
по образу и подобию своему.
Но немногие задавали себе вопрос,
в том числе и богословы,
зачем ему это понадобилось;
зачем ему самому нужно было
поступить именно так.
И суфии объясняют это таким образом:
Бог сам о себе ничего не знает,
и для того, чтобы увидеть себя со стороны,
как-то себя осознать,
ему нужен другой, чтобы в нём отразиться.
И есть притча о пророке Давиде,
который спросил однажды у Бога,
зачем он создал мир, и тот ответил:
«Я был скрытым сокровищем,
и я захотел стать явным».
В хадисе это звучит так:
«От века сущий, он творит, любя,
Глаза и уши, чтоб познать себя».
Мне представляется это невероятно ясным,
лаконичным и чудесным объяснением нашей
собственной неотступной тяги к творчеству.
Мы тоже знаем, что внутри нас
такое количество тайн,
такое количество секретов,
требующих объяснения, ждущих своего часа,
что это такая же точно потребность,
а иногда и сильнее, —
мы знаем, что в периоды лишений
люди отказываются от всего,
но от творчества болезненнее
всего отказаться —
люди и в блокаду рисовали,
и в лагерях писали,
потому что это одно из самых
необходимых из всего, что нам дано.
Между нами и временем, этой эпохой,
между нами и любовью,
между нами и нашим ремеслом,
нашей работой,
между нами и нашей будущей смертью
непрерывно ведутся напряжённые переговоры,
и они требуют расшифровки.
Момент, когда мы это освобождаем,
когда мы это отпускаем,
когда то, что скрыто, что терзало,
что мучило и требовало выхода,
наконец становится зримо,
становится воплощено
и освобождает нашу голову, —
это момент такого ледяного счастья...
Я думаю, что вы все с этим
когда-нибудь сталкивались.
Это могут быть очень простые вещи:
момент оглушительно ясной,
чудесной формулировки,
которая вдруг пришла и вам
самим объяснила, что происходит,
или момент острой ревности,
когда вы встречаете
свою собственную мысль в чужом тексте,
и вдруг вы чувствуете это озарение,
это единственно важное в процессе
чтения сотворчество, которое нам явлено.
Будучи узнанным и названным,
то скрытое, что требует выхода,
может оказаться страшным,
может совсем не облегчать нам жизнь,
наоборот, сталкивать нас с чем-то
довольно невыносимым.
Но вряд ли кто обменяет этот момент
прозрения и озарения на то,
чтобы ничего не знать, ничего не говорить,
ничего в итоге не увидеть.
Потому что, как мне представляется,
у общества с художником,
с творцом в широком смысле
довольно жёсткий и при этом
невероятно лукавый контракт:
с одной стороны, оно требует
подробнейшего отчёта,
регулярного, постоянного, исчерпывающего
обо всех его исследованиях, поисках,
озарениях и находках внутри самого себя.
Оно жаждет нового,
оно взыскует о себе правды,
оно очень жёстко отчитывает художника
за самоповторы, за компромиссы,
за умолчания, за периоды
долгого бездействия.
Оно к нему невероятно требовательно.
На самом деле никакой правды
о себе оно не хочет.
Оно хочет, чтобы было красиво,
чтобы было утешительно,
чтобы можно было изойти
слезами светлой грусти.
И главное — оно хочет того,
что уже хорошо известно,
на то, что оно уже подписано;
за всё остальное
оно довольно жестоко карает,
поэтому все поиски на творческом пути
связаны с большими опасностями.
Поскольку художник очень
ранимо прислушивается к этому,
у него есть риск,
пойдя на поводу у этих ожиданий,
превратиться со временем в ремесленника,
в торговца открытками со стихами,
художника с Арбата, который рисует
максимально приятные заказчику портреты.
И это вещь, о которой необходимо помнить,
потому что едва заявивший о себе
талантливый человек
практически в любой из областей
вместе с этим признанием,
вместе с первой похвалой
одаривается обществом практически
невыносимым грузом ожиданий.
Они касаются совершенно всего...
Так же, как сегодня прекрасная Алла
рассказывала о том,
какое количество ожиданий
мы имеем по поводу своих детей
и как мы всё за них решаем уже в тот
момент, когда они появляются на свет, —
примерно так же у общества
есть чёткий план уже в тот момент,
когда вы сняли свою первую картину
или написали свою первую книжку.
Оно уже примерно знает,
куда оно вас поставит
и что оно хочет от вас дальше увидеть,
и это невероятно тяжело,
потому что каждым следующим шагом
вы разочаровываете своих главных фанатов,
вы предаёте самого себя,
вы изумляете родителей и друзей,
вы отказываетесь от ярлыков,
вы вообще, если вы настоящий художник,
всё время пересоздаёте самого себя —
это травматичный и непростой процесс.
Моё долгожданное
литературное самоубийство —
так и написано: «долгожданное
литературное самоубийство» —
было первый раз зарегистрировано
в мои 24 года,
когда у меня едва успели выйти
два первых сборника стихов,
и это было очень почётно,
что люди меня литературно похоронили,
потому что я для них
хотя бы литературно родилась.
До этого всё, что я читала о себе,
были очень многословные,
иногда на несколько полос,
иногда в довольно авторитетных изданиях,
пассажи о том, с какой невыносимой
банальщиной, подражательством,
необразованностью, дешёвой славой
у нечитающих подростков
люди вынуждены иметь дело в моём лице.
Поскольку это продолжается
14 лет в моей жизни,
с годами это становится даже трогательно.
Каждый раз, когда ты читаешь,
что ты выскочка, однодневка,
человек, наделённый
случайной дешёвой славой,
в 31 год ты уже благодарен,
потому что ты 10 лет в одном колесе
как минимум, и тебе приятно,
что есть люди, которые ещё
злятся на тебя за то,
что ты так несвоевременно о себе заявил.
Для изрядного количества вполне
уважаемых в «сообществе» людей —
существует некоторая абстракция
литературного сообщества,
как и любого другого
творческого сообщества, —
я всё ещё, например,
исчадие Живого Журнала,
человек, о котором в следующем году
никто не вспомнит,
певец гламурного мира, от которого,
скорее всего, ничего не останется, и т. д.
И хочется целовать этих людей,
которые до сих пор пишут эти комментарии,
потому что на фоне, например,
следующего поколения
«поэтов из соцсетей» так называемых,
«молодых львов»,
которые пришли стереть нас с лица Земли,
как пел Борис Борисович,
я уже настолько седой, низкий и старый
северный мох, неприметный,
что если они столкнутся вот с ними,
то я боюсь за их душевное здоровье
по-настоящему.
Разные эпохи отводили художнику,
а, если уточнить,
то человеку моей профессии —
поэту, художнику — разные роли.
Вот он мудрец и хранитель опыта поколений,
вокруг него испытывающие
глубокий трепет и уважение ученики.
Вот он пророк, миротворец —
это в романтическую эпоху, —
противопоставленный невежественной,
гневной, тёмной, дремучей толпе,
которая ничего не понимает
в его святом ремесле.
Вот он смиренный свидетель
и очевидец потрясений, переворотов,
который почти не имеет права
на личную оценку.
Он только свидетельствует.
Вот он бунтарь, скоморох, юродивый,
вокруг него растерянные горожане,
мещане и филистеры, которые не знают,
как его толковать, что он имеет в виду,
и ведут по этому поводу
ожесточённые споры друг с другом,
и становится признанным поэтом он только
лет через 50 после того, как уйдёт.
Вот, наконец, он частное лицо —
концепция, которая воцарилась
сравнительно недавно, —
он частное лицо, совершенно
никто, человек в плаще,
который сидит у себя в кабинете
и мучительно анализирует,
как меняет его эпоха,
как меняет его одиночество,
как меняет его место,
как меняет его ремесло.
И это почти научный труд —
это человек, который исследует самого себя
в любых возможных ракурсах.
«Так, по выпуклому лицу
памяти всеми пятью скребя,
ваше сегодня, подстать слепцу,
опознаёт себя». — Бродский.
Есть скверная новость в этом:
пока вы живы, вряд ли кто
озаботится отстаиванием вашего
действительного места в иерархии.
Пока вы наличествуете,
пока вы злитесь, пока вы отвечаете,
пока вы требуете внимания,
пока вы живой,
вряд ли кто с Земли разглядит
истинный масштаб,
ваше действительное место в общей системе.
Пока вы здесь и с вами можно поспорить,
можно трактовать ваши слова
в любую сторону.
Живых вообще не очень принято беречь.
Всё станет ясно только с вашим уходом —
вы сразу же переместитесь —
буквально те же самые люди,
которые писали о том,
как стыдно быть вами,
каждую минуту вашей жизни,
изойдут сладкими слезами по поводу того,
что вы были в их жизни
и какой вы великий человек.
Я наблюдаю это,
поскольку интересуюсь этим.
Невероятное, поразительное
великодушие проявляют люди,
только что ставившие вас на место,
как только вы покидаете этот мир.
Поэтому у меня только одно сообщение —
когда мне понадобилось сформулировать
какое-то только одно сообщение,
мне сказали: «Как будто завтра у вас
не будет шанса его передать людям
внимательным и небезразличным,
которые хотели бы именно от вас
что-то услышать, что бы вы им сказали?»
Помните, пожалуйста, что кажется,
что профессиональная экспертиза,
внешняя оценка — вам кажется,
что это важная часть вашей работы,
вы должны с этим соотноситься,
вы должны каждую минуту проверять,
что там на другом конце этой струны —
на самом деле нет.
Нас учили не доверять себе ни в чём
и сомневаться в каждом своём успехе,
но правда в том, что только вы знаете,
куда идёт ваш творческий процесс
и к чему он должен прийти.
Что происходит внутри вас
и что ищет выхода,
и почему оно таково, и, строго говоря,
вы вступаете в настоящие отношения,
у вас настоящий контракт только с этим —
со внутренней глубиной
и внутренней правдой.
Ваша цель, строго говоря, только одна —
из скрытого сокровища
стать явным сокровищем.
И чтобы ничто на этом пути не смогло вас
отвлечь, сбить и переубедить,
что только вы этим
скрытым сокровищем являетесь.
Спасибо.
(Аплодисменты)