Новая американская мечта

Впервые в истории большинство американских родителей считают, что их дети не заживут лучше, чем жили они. Но это не причина для беспокойства, говорит журналистка Кортни Мартин. Скорее, это возможность найти новый подход к работе и семье, в котором уделяется больше внимания сообществам и развитию творческих способностей. «Не достигнуть исполнения американской мечты — это не самое страшное», — рассказывает она в беседе, которая станет известной далеко за пределами США. «Самое страшное — это достижение мечты, в которую вы на самом деле не верите».

Я журналист,

я люблю искать нерассказанные истории

о жизнях, остающихся скрытыми
за кричащими заголовками.

К тому же и у меня были попытки
осесть на одном месте,

выбрать партнёра и завести детей.

В течение последних нескольких лет

я пыталась понять,

что же представляет собой
хорошая жизнь XIX века.

Не только из-за того, что я интересуюсь
её моральным и философским подтекстом,

но и потому, что сама отчаянно
нуждаюсь в ответах.

Мы живём во времена неопределённости.

Впервые в американской истории

большинство родителей не считают,
что их дети будут жить лучше,

чем жили они.

Это касается богатых и бедных,
мужчин и женщин.

Некоторые из вас, услышав такое,
могли бы расстроиться.

Ведь в Америке глубоко укоренилась

идея экономического превосходства —

каждое следующее поколение
должно превосходить предыдущее:

зарабатывать больше, покупать больше,
достигать большего.

Мы экспортировали эту мечту по всему миру,

поэтому дети в Бразилии,
Китае и даже в Кении

унаследовали наше неутолимое стремление

к приумножению.

Однако когда я впервые увидела
результаты этого важного опроса,

меня они, честно говоря, не расстроили.

Это было больше похоже на провокацию.

Эта «лучшая жизнь» —
согласно чьим стандартам?

«Лучше» — может, это стабильная работа,

на которую можно рассчитывать
всю оставшуюся жизнь?

Таких работ почти уже нет.

Люди меняют работу
в среднем каждые 4,7 года.

По оценкам, к 2020 году

почти половина американцев
будет фрилансерами.

Ок, может, это «лучше» — просто число?

Может, тут идёт речь
о максимально возможном заработке?

Если мерить только деньгами,
мы проигрываем.

Средний доход на душу населения
на одном уровне примерно с 2000 года,

с поправкой на инфляцию.

Хорошо, может, «лучше» —
это большой дом с белым забором?

Не многие из нас могут купить дом.

Почти пять миллионов человек потеряли
свои дома во время Великой рецессии,

и ещё больше из нас осознали,
как далеко мы готовы были зайти

или как мы могли попасться
на удочку своей алчности,

чтобы получить купчую на дом.

Наличие собственности на жильё сейчас
на самом низком уровне с 1995 года.

Итак, мы не находим постоянную работу,

мы не зарабатываем кучу денег,

и мы не живём в больших шикарных домах.

Звоните в погребальные колокола

по всему, что сделало Америку великой.

Но!

Правильно ли измерять величие страны

высоким уровнем жизни?

Я думаю, что Америку делает великой —
это её дух самообновления.

В результате Великой рецессии

всё больше американцев пересматривают,
что означает это «лучше» на самом деле.

Оказывается, что это больше связано
с обществом и творческим потенциалом,

чем с долларами и центами.

Позвольте мне прояснить:

14,8% американцев живут
в нищете, им нужны деньги —

всё просто и ясно.

Нам нужна политика,
которая защитит нас от эксплуатации

работодателями и финансовыми учреждениями.

Всё, о чём я говорю, предполагает,
что разрыв между богатыми и бедными —

это глубоко аморально.

Тем не менее,

в таком диалоге мы слишком часто
останавливаемся на этом.

Мы говорим о бедности,
как будто это одиночный опыт;

о бедных, как будто они
просто единичные жертвы.

То, что я узнала в своих исследованиях, —

это что искусство хорошо жить

часто практикуется наиболее успешно

самыми уязвимыми членами общества.

Если нужда — мать изобретения,

то я пришла к выводу,

что спад может стать отцом осознания.

Перед нами встают серьёзные вопросы,

вопросы, которые нам некогда
или неохота задавать

во времена относительного комфорта.

Как мы должны работать?

Как мы должны жить?

Все мы, осознаём мы это или нет,

ищем ответы на эти вопросы

с нашими предками, шепчущими нам на ухо.

Мой прадед, любитель выпить,
жил в Детройте.

Иногда ему удавалось
справляться с работой на заводе.

У него был — звучит невероятно —

21 ребёнок

от одной женщины, моей прабабушки,

которая умерла в 47 лет от рака яичников.

Сейчас я беременна моим вторым ребёнком,

и я даже вообразить себе не могу,
через что она прошла.

Если вы попытаетесь посчитать —
у них были шесть пар близнецов.

Мой дедушка, их сын,

стал коммивояжером

и жил то густо, то пусто.

Мой папа рос, открывая двери
перед сборщиками долгов,

делая вид, что его родителей нет дома.

Однажды он сам снял брекеты с зубов
плоскогубцами в гараже,

когда отец признался, что у них нет денег,

чтобы вернуться к ортодонту.

Так что не удивительно,

что папа стал адвокатом по банкротству.

Он мог бы написать об этом книгу, правда?

Он был одержим мыслью
обеспечить надёжное будущее

для нас с братом.

Я поднимаю эти вопросы благодаря людям,
которые боролись за это право.

Мои родители сделали всё,
чтобы я росла, крепко стоя на ногах,

что теперь позволяет мне
задавать вопросы и рисковать.

По иронии судьбы, иногда
родителей расстраивает то,

что именно их твёрдая
приверженность стабильности

позволяет мне
подвергать сомнению её ценность

или по крайней мере ценность,
которую мы исторически придавали ей,

в XXI веке.

Давайте обдумаем первый вопрос:

как мы должны работать?

Мы должны работать как наши матери.

Правильно — мы потратили десятилетия,

пытаясь вписать женщин в рабочую среду,
созданную для работников-мужчин.

Многие женщины извернулись,
как могли, чтобы вписаться,

другие выбрали более нетрадиционный путь,

создавая мозаику смысла и денег,

ловко приспосабливаясь к работе,
которую им нужно выполнять

для тех, кого они любят.

Моя мама называет это «выкручиваться».

Я слышу, как коучи личной эффективности
называют это «портфель карьеры».

Как бы вы это не называли,

всё больше мужчин хотят успевать везде,
жить полноценно, хотя и не без стресса.

Они открываются своему желанию
и чувству долга быть отцом и сыном.

Художница Энн Гамильтон сказала:

«Труд есть способ познания».

Труд есть способ познания.

Другими словами, то, как мы работаем

определяет наше понимание мира.

Если это правда, а я думаю, что это так,

то женщины, которые долгое время
ухаживали за маленькими детьми,

за болеющими и за пожилыми,

получили неизмеримо больше

от познания глубокого понимания

значения жизни человека.

Приоритезируя заботу,

мужчины, в некотором смысле,
провозглашают свои притязания

на всё человеческое существование.

Это означает, что работа с 9 до 5
больше не подходит для всех.

Понятие рабочие часы устарели,
как и карьерный рост.

Целые отрасли рождаются
и умирают каждый день.

Дальше ещё более непредсказуемо.

Мы должны прекратить спрашивать детей:

«Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?»

и начать спрашивать:
«Как ты хочешь жить, когда вырастешь?»

Их работа будет постоянно изменяться.

Общий знаменатель заключён в них самих.

Чем лучше они смогут понять свои таланты

и создать команды идеальных компаньонов,

тем лучше они будут жить.

Перед нами задача усовершенствования
системы социальной защиты,

чтобы она соответствовала
фрагментированной экономике.

Нам нужны доступные медицинские страховки.

Нам нужна политика,
отражающая право каждого быть уязвимым

или заботиться о других уязвимых,

не становясь обездоленным.

Нам нужно пересмотреть
универсальный основной доход.

Мы должны пересмотреть
существующую организацию труда.

В перспективе нам нужна такая
система труда, структура которой

соответствуют ценностям XXI века,

а не каким-то архаичным представлениям
о том, кто приносит хлеб домой —

всё это давно устарело, —

спроси́те свою маму.

Перейдём ко второму вопросу:

как мы должны жить?

Мы должны жить

как наши предки-иммигранты.

Когда они приехали в Америку,

они часто жили в одном доме —
тактика выживания, забота о ребёнке —

они всегда знали,
как накормить ещё один рот,

несмотря на то, что еды не хватало.

Но им сказали, что успех означает,
что нужно покинуть деревню

в поисках того знакового символа
американской мечты —

белого забора.

И даже сегодня, видя белый забор,

мы считаем, что владение — это успех.

Но если отбросить сентиментальность,

это именно то, что нас разделяет.

Многие американцы отвергают белый забор

и своего рода уединённую жизнь,
проходящую за ним,

и провозглашают деревенскую жизнь,

провозглашают взаимосвязь.

Пятьдесят миллионов людей, например,

живут с разными поколениями одной семьёй.

Число таких семей увеличилось
после Великой рецессии,

но оказывается, людям и правда
нравится так жить.

Две трети из тех, кто живёт с несколькими
поколениями под одной крышей,

говорят, что это положительно
повлияло на их отношения.

Некоторые люди предпочитают
жить не только с семьёй,

но и с людьми, разделяющими идею
пользы и экономической выгоды

совместного проживания.

CoAbode, интернет-платформа для
одиноких мам, ищущих совместное жильё

с другими одинокими мамами,

насчитывает 50 000 пользователей.

Люди старше 65 лет особенно подвержены

желанию поиска
альтернативного проживания.

Они понимают, что качество их жизни

зависит от сочетания
одиночества и солидарности.

Это также верно для всех нас,
если задуматься:

и для пожилых и для молодых.

Слишком долго мы делали вид,
что счастье — это быть королём в замке.

Но все исследования доказывают обратное.

Исследования показали, что полезнее,
веселее и даже безопаснее —

с точки зрения как изменения климата,
так и с точки зрения безопасности —

жить так, как живут американцы,
тесно общающиеся с соседями.

Я знаю это на собственном опыте.

Последние несколько лет
я живу в жилищном сообществе.

Территория в полгектара,
засаженная деревьями хурмы —

этот плодовитый ежевичный куст,
разросшейся вокруг сообщества,

сад, кстати,
прямо посреди города Окленда.

Все девять домов построены непохожими:

разных размеров, разных форм —

домá по максимуму построены
с учётом экологии.

Большие солнечные батареи на крышах

означают, что наш счёт за электричество

редко превышает 5 долларов в месяц.

У 25 жильцов этого сообщества
разные возраста и политические взгляды,

профессии.

Мы живём в домах, которые оснащены всем,
что есть в типичном доме.

Кроме того,

мы делим промышленного
размера кухню и столовую,

где дважды в неделю мы ужинаем вместе.

Когда я рассказываю людям, как я живу,

я наблюдаю одну из двух крайних реакций.

Либо они говорят:
«Почему не все живут так?»

Или они говорят:
«Это звучит просто ужасно.

Я бы никогда не захотел так жить».

Позвольте мне заверить вас:
у нас священное уважение к частной жизни

и приверженность к тому, что мы называем
«радикальное гостеприимство» —

не то гостеприимство,
что рекламирует отель Four Seasons,

но такое, в котором предполагается,
что каждый человек достоин доброты —

стоп, конец предложения.

Что было самым большим сюрпризом
жизни в коммуне для меня?

Вы разделяете весь домашний труд:
ремонт, приготовление пищи, прополку,

но мы также разделяем эмоциональный труд.

Вместо того чтобы полагаться
только на семью

для удовлетворения
эмоциональных потребностей,

у вас есть другие люди,
к которым можно прийти,

чтобы рассказать о трудном рабочем дне

или посоветоваться, как, например,
вести себя с грубым учителем.

Подростки в нашем обществе чаще обращаются
к другим взрослым, чем к родителям

за советом.

Это то, что мы, сторонники феминизма,
называем «революционное воспитание детей».

Это скромное признание того,

что для детей лучше, когда у них
широкий круг знакомых взрослых,

на которых они могут положиться.

Оказывается, взрослые тоже счастливее.

Большое напряжение —

пытаться быть идеальной семьёй
за белым забором.

Новое «лучше», как я решила это назвать, —

это не столько об инвестировании
в идеальную семью,

сколько о вкладе в несовершенную деревню —

будь то родственники,
живущие под одной крышей,

или жилищное сообщество, как у меня,

или просто группа соседей,
которые обязуются

присматривать друг за другом.

Тут есть здравый смысл, не так ли?

И тем не менее,
деньги часто нас делают глупее

в вопросах общения.

Самое надёжное богатство —

это наши отношения.

Новое «лучше» — это совсем
не перспектива индивидуализма.

Если вы потерпели неудачу
или вы думаете, что потерпели неудачу, —

у меня хорошие новости для вас:

вы можете быть успешным по меркам,
которые пока не одобрены обществом.

Может, вы посредственный добытчик,
но потрясающий отец.

Может, вы не можете купить себе дом мечты,

но вы устраиваете вечеринки века
для своих соседей.

Если вы добиваетесь успеха по учебнику,

последствия того, о чём я говорю,
могут быть мрачными для вас.

Может, вы не вписываетесь
в принятые стандарты, которыми дорожите,

но мир это не оценит.

Только вы можете знать.

Я знаю, что не смогу воздать

моей прабабушке,

которая прожила такую
короткую и сложную жизнь,

если заработаю достаточно,
чтобы окружить себя любым комфортом.

Освобождение от страданий
или смысл жизни не купишь за деньги.

Нет такого дома, чтобы он мог

уменьшить ту боль,
которую ей пришлось пережить.

Но я смогу воздать ей,

если буду жить в гармонии с людьми
и быть смелой, насколько это возможно.

В разгар повсеместной неопределённости

мы, безусловно, полны неуверенности.

Но мы можем позволить неуверенности
сделать нас хрупкими,

а можем — гибкими.

Мы можем замкнуться в себе, потерять веру
в силу институтов изменить мир,

даже потерять веру в себя.

Или же мы можем открыться,

подпитывать веру в нашу способность
помогать, объединяться, создавать.

Оказывается, главная опасность не в том,

что у вас не получится осуществить
американскую мечту.

Самое опасное — это осуществление мечты,

в которую вы на самом деле не верите.

Поэтому не делайте этого.

Работайте усерднее, делая то,
что интересно вам,

то, из чего должна состоять ваша жизнь,
то, что вы делаете каждый день;

люди, которым вы дарите свою любовь,
изобретательность и свою энергию, —

всё это связывает нас максимально
близко с тем, во что мы верим.

Это не так банально,
как просто зарабатывать деньги —

это дань нашим предкам.

Это красивая борьба.

Спасибо.

(Аплодисменты)